Книга Английский пациент - Майкл Ондатже

Кип лежит на спине. Его волосы разметались, глаза закрыты отяркого солнца, и он кажется удивительно беззащитным сейчас. В нем чувствуетсяробость. Когда он принимает такую позу, то больше похож на мифическое существо,чем на человеческое. Хана сидит рядом, уже почти высушив свои темные волосы. Втакие моменты он рассказывает ей о семье и о брате в тюрьме.

Он садится, перебрасывает волосы вперед и начинает вытиратьих полотенцем по всей длине[86]. А она, глядя на него в эти мгновения,представляет себе всех мужчин Азии, их такие же неторопливые движения, как унего, их спокойную, неспешную цивилизацию. Он говорит о священных воинах, а онаощущает, что он – один из них, суровый и видимый, останавливающийся только вэти редкие минуты, когда ярко светит солнце, когда он может быть беззаботным инеофициальным.

Его голова теперь откинута к столу, и солнце сушит волосы,которые рассыпались, напоминая колосья, перевесившиеся через край соломеннойкорзинки странно-забавной формы.

Хотя он из Азии, но в последние годы, в войну, словно быприобрел английских родителей и, как подобает послушному сыну, следует ихправилам.

– А мой старший брат считает меня дураком за то, что ядоверяю англичанам. – Кип поворачивается к ней, в глазах поблескивают отражениясолнечного дня. – Брат говорит: «Когда-нибудь у тебя откроются глаза». Азия всееще несвободный континент, и мой брат в ужасе от того, как легко мы бросаемся ввойны, в которые ввязываются англичане. Мы всегда спорили с ним, потому что несходились во мнениях. Он все время повторял: «Когда-нибудь у тебя откроютсяглаза».

Сапер произносит это, подражая разговорной манере брата. Егоглаза плотно закрыты.

– Я возражаю ему, например, так: Япония – часть Азии, аведь известно, сколь жестоко японцы обращались с сикхами в Малайе. Но мой братсловно не слышит этого. Он твердит, что англичане и теперь вешают сикхов,которые выступают за независимость.

Она отворачивается от него, прижав сложенные руки к груди.Опять вражда, вечная вражда в мире. Нескончаемая. Непреходящая… Она идет в дом,в его прохладу и темноту, чтобы посидеть с англичанином.

Ночью, когда она распускает пучок его прически, этот мужчинастановится похож совсем на другое созвездие, руки тысячью экваторов раскиданыпо подушке, волны его волос качают ее в его объятиях. Она держит в рукахиндийскую богиню, пшеницу и ленты. Когда он наклоняется над ней, волосыструятся вниз. Она может обмотать ими свое запястье. Когда он двигается, она незакрывает глаза и видит в темноте палатки, как вспыхивают то там, то сяммаленькие электрические искорки в его волосах.

Кип всегда двигается не наобум, а вступая в отношения счем-нибудь: стенами, зелеными изгородями, террасой. Он бегло просматривает всеокружающее пространство. Даже глядя на Хану, он видит детали ее исхудавшегооблика не сами по себе, а на фоне пейзажа за ней. Так же он наблюдает и заполетом коноплянки, охватывая вниманием не только птичку, но и в широких рамкахто пространство, в середине которого она трепещет, поднявшись в воздух. Он прошелвсю Италию, очищая ее от мин, и глаза его повсюду стремились замечать всепредметы – кроме того, что было живым и недолговечным.

Единственное, к чему он никогда не присматривался, – это ксамому себе. Кипа не интересовала ни его расплывчатая тень в сумерках, нисобственная рука, протянувшаяся к спинке кровати, ни его отражение в окне, нито, что они о нем подумают. За годы войны он понял, убедился, выучил наизусть:единственно и абсолютно надежный и безопасный предмет – он сам.

Он проводит вечера с англичанином, который напоминает емуель, виденную в Англии, в саду лорда Суффолка на краю утеса, смотрящего наБристольский залив. У этой ели была больная ветка, тяжелая от старости. Ееподдерживало, как подпорка, другое дерево. Ель стояла там, будто страж, и,несмотря на дряхлость, угрюмость, корявую кору, в ней чувствовалось внутреннееблагородство, словно она помнила, кому обязана этой поддержкой.

У него нет никаких зеркал, а тюрбан свой на голове онукладывает в саду, глядя на мошек на деревьях. Он заметил у Ханы пряди соследами хирургических ножниц. Ему знакомо ее дыхание, когда она кладет головуему на грудь, на ключицу, где кость делает кожу немного светлее. Но она думает,что если спросит его, какого цвета у нее глаза, он не сможет ответить, хотя иобожает ее. Он засмеется и попытается угадать, но если она, черноглазая,закроет глаза и скажет, что они зеленые, он поверит ей. Он может внимательносмотреть в глаза, но не отмечать, какого они цвета. И пища, которую он ест, длянего больше средство к существованию, чем что-то особенное, имеющее вкус илитемпературу, аромат или аппетитный внешний вид.

Когда кто-то говорит, он смотрит на губы, а не на глаза и ихцвет, который, как ему кажется, постоянно меняется в зависимости от освещения вкомнате или времени суток. Ему нравится определять характер по губам. Онсчитает, что губы открывают некоторые интересные черты характера из всегоспектра личности собеседника – от самодовольства до неуверенности. Убессердечного они темнее, а у нежного светлее… А вот по глазам этого не понять.По глазам можно составить себе неправильное мнение о человеке и обмануться. Онсобирает все впечатления, как частички изменяющейся гармонии. Он видит Хану вразное время и в разных местах, когда у нее меняется голос, или настроение, илидаже красота – похоже на то, как силы морской пучины убаюкивают спасательнуюшлюпку или властно распоряжаются ее судьбой.

* * *

У них появился обычай вставать с зарей и обедать припоследнем дневном свете. По вечерам зажигали только одну свечу перед постельюанглийского пациента или лампу, наполовину наполненную керосином, еслиКараваджо удавалось добыть его. Но коридоры и другие комнаты лежали во мраке,словно захороненный город. Обитатели виллы привыкли ходить в темноте, свытянутыми руками, на ощупь определяя свой путь. «Нет больше света. Нет большецвета», – часто напевает в такие минуты Хана. С привычкой Кипа прыгать поступенькам, опираясь одной рукой на перила, надо кончать. Она представила, какон в очередной раз поднимает ногу и случайно попадает в живот Караваджо,который возвращается домой.

* * *

Хана задула свечу в комнате английского пациента на часраньше обычного. Сняла свои теннисные туфли, расстегнула платье на шее, потомучто очень жарко, закатала до локтей рукава. Милый беспорядок.

На главном этаже этого крыла здания, кроме кухни, библиотекии разрушенной часовни, имеется еще застекленный внутренний дворик. Четырестеклянные стены и стеклянная дверь, через которую можно попасть туда, где естьзакрытый колодец и полки с засохшими растениями, которые когда-то буйно цвели втеплой комнате. Этот внутренний дворик все больше и больше напоминал ейкакую-нибудь книгу, раскрытую в том месте, где между страницами лежитзасушенный цветок, или что-то такое, на что можно бросить вскользь взгляд,проходя мимо, но никогда не обязательно заходить.