Книга Федор Годунов. Потом и кровью - Иван Алексин

Порохнёй Тискиневич. — Да только он не казак. А город нами на щит был взят. И погулять в нём хлопцам не воспрещается.

— Не казак, — продолжил удивлять меня Сагайдачный, неожиданно встав на защиту. Видно сказывается то, что мы с ним вчера бок о бок сражались. — Но и не холоп бесправный, а тоже участник похода. И у ворот города, рядом со мной плечом к плечу стоял, смерти неминучей в глаза глядя. Так что тут ты Гриша не прав.

— И как Варну взять почти без крови он придумал, и за чужими спинами отсиживаться не стал, а в самое пекло полез. — приободрился Порохня поддержкой обозного старшины. — А мы, за его геройство, его сестру у него на глазах насиловать взялись, — Данила презрительно сплюнул и резюмировал: — Мол, по заслугам тебе от всего казачества и награда.

— Так ты что же предлагаешь, ему убийство товарища нашего без наказания оставить? — не пожелал сдаваться Тискиневич. — Поединки во время похода запрещены.

— Он защищался, — пожал плечами Порохня. — Гаркуша первым на него набросился. Или ты предлагаешь, когда на тебя с саблей кидаются, самому шею под клинок подставлять? Может ещё на колени упасть и нагнуться, чтобы противнику поудобней рубить было?

Запорожцы весело заржали, оценив шутку бывшего куренного. А я понял, что, похоже, сегодняшний день смогу пережить.

* * *

— Ну, что же, братья, до сих пор некогда было, а теперь самое время, — Порохня потряс кружкой, расплёскивая во все стороны дорогое, заморское вино. — Выпьем же за наше освобождение из рабства басурманского, за свободу в нелёгком бою добытую, да товарищей наших в проклятой Туретчине сгинувших, помянем.

Все поднялись, молча потянув кружки к губам, постояли, вспоминая погибших друзей.

— Не знаю, как судьба нас в будущем раскидает, — заявил Янис, приглаживая пышные усы, — но хочу сказать, что вы мне, и впрямь, как братья стали. И тех, с кем я весло под плетью аргузиновой делил, всю оставшуюся жизнь помнить буду.

— А ты куда после похода думаешь податься? — поинтересовался я, забрасывая в рот виноградину. — Обратно в Литву или другое место на примете есть?

Литвин мне нравился: сильный, надёжный, монументальный какой-то. Такой не предаст и спину от вражеского меча завсегда прикроет. Вот только как его с собой остаться уговорить, я пока не представлял.

— Не знаю, — задумчиво повертел кружку в руках Янис. — Наверное, да, в родные края вернусь. Только не ждёт там меня никто. Пинас (парусное судно), на котором я по Балтике ходил, уже больше года на дне морском лежит. И из родни нет никого. Все от морового поветрия полегли.

— Так оставайся с нами, в Сечи, — бухнул кулаком по столу Тараско. — Корабли и у нас есть. Будем вместе на чайке Чёрное море бороздить да турок топить!

— Чайка не корабль, а лодка большая, — насупившись, покачал головой литвин. — Да и на море жить нужно, а не наскоками к нему раз в несколько лет бегать.

— Тогда ты оставайся, Чернец — развернулся мой друг ко мне. — Зачем тебе в Московию возвращаться, коль родных никого не осталось? Неужто опять в монахи подашься?

— Может и останусь, — сделал я вид, что задумался. Не знаю, решусь ли открыться кому-то из своих товарищей, но лучше сделать вид, что навсегда в Сечи остаться хочу. В итоге и останусь. До самой «смерти». — Вот только как бы казаки за смерть Гаркуши на меня не озлобились.

— За Гаркушу ты ответ перед лыцарством уже держал и вины на тебе более нет, — Порохня, не спеша, начал по новой наполнять вином опустевшие кружки. — Вот только в запорожцы теперь тебя не скоро принять получится. Хотели мы вчера с Бородавкой, да сам видишь, как вышло, — Данила, отставив кувшин в сторону, уставился на меня.

— Ничего. Я подожду.

Ага. Мне только запорожцем заделаться и не хватало! Может ещё и волосы сбрить да чуб оставить?

— А я на Русь вернусь, в Тверь, — мечтательно заявил Аника, прихлёбывая вино. — Меня там уже и похоронили наверное. Матушка все слёзы выплакала. Один я у неё, — пояснил нам бывший приказчик. — Двое братьев ещё в младенчестве в землю сырую легли. И батя горюет. Кому он теперь дело своё передать сможет?

— Зато когда вернёшься, вот радости-то будет, — приобнял его за плечи Тараско. — Я тоже до дому на хутор съезжу, — поведал он нам. — Опять меня матушка женить попытается, — грустно улыбнулся казак. — Да только не выйдет у неё ничего. Я к Сечи сердцем прикипел и иной жизни для себя не мыслю.

— А я ведь так и не поблагодарил тебя, дядька Данила, за заступничество твоё, — поднявшись, поклонился я запорожцу. — Если бы не ты, да не Василий, не сидеть бы мне сейчас с вами за одним столом, а в земле сырой лежать.

— Пустое, — небрежно отмахнулся от меня Порохня. — Бородавка бы и без меня тебя казнить не позволил. Да что Бородавка, Сагайдачный и то такого бы не допустил, — нехотя признался мне запорожец. — Он казак справедливый, это даже Яцко признаёт, хоть они с ним и сильно друг друга не любят. А вот Василий тебе, и вправду, жизнь спас. Я уж думал, что порвут тебя сечевики до суда, не дадут до помоста дойти. Сам к тебе пробиться пытался, да Василий своим выкриком опередил. Ловко он придумал, — от души засмеялся атаман. — Даже мне интересно стало, что это за казнь такая — заморская!

Дружно рассмеялись и мы, даже обычно хмурый литвин улыбнулся.

— Умный старик, — признал он, пригладив усы. — Жаль только, что рану свою в той сутолоке ещё больше воспалил. Опять пластом лежит.

— Настя выходит, — лукаво покосился в мою сторону Тараско. — Ни на шаг от старика теперь не отходит.

— Дай-то, бог, — согласился я с другом, размашисто перекрестившись.

За Грязного я, и впрямь, сильно беспокоился. Вот ведь! Вроде и рана не очень серьёзная, а оно вон как повернулось!

Узнав о предстоящей казни, старик на месте сидеть не стал и, не поддавшись на доводы Яниса с Аникой, что ничем мне помочь не сможет и только хуже сделает, всё-таки поднялся с постели.