Книга Мартовские дни 1917 года - Сергей Петрович Мельгунов

работало до 20 юристов, и она едва успевала справиться с делом». «Была прямо какая-то эпидемия самочинных арестов. Особенно памятен мне один день, когда казалось, что все граждане переарестуют друг друга…» «За что вы их арестовали?» – спрашивал следователь тех, которые привели арестованных. – «Да они против Родзянко». «Следующее дело начинается тем же вопросом: “Почему вы их арестовали?” – “Да они за Родзянко”. И обстановка обоих дел одна и та же: сошлись на улице, заспорили, а потом более сильные арестовали более слабых. Если одни сами хватали и тащили в комиссариат своих политических противников, то другие ждали этого от комиссариата. Нас прямо осаждали с требованием обысков и арестов. Не менее того донимали нас доносами».

Картину, зарисованную для «Петербургской стороны», можно было наблюдать более или менее повсеместно133. Такие же случайные толпы приводили арестованных полицейских в Таврический дворец – по словам его коменданта, даже с «женами и детьми». Заполняли ими и вообще «подозрительными» градоначальство и огромный Михайловский манеж… По газетным позднейшим исчислениям, в общем было арестовано около 4000 человек («Бирж. Вед.»), и министерству юстиции пришлось создать особую следственную комиссию для проверки формальных причин задержания. К этим добровольцам по изысканию контрреволюции, действовавшим с революционным пылом, присоединялись всякого рода любители наживы и всплывшие на мутной поверхности авантюристы, которые очень часто и возглавляли «толпу» обыскивающих и арестующих. И в газетах того времени, и в воспоминаниях принимавшего ближайшее участие в организации городской милиции молодого адвоката Кельсона можно найти показательные образцы деятельности этих разоблаченных ретивых «революционеров» февральских и мартовских дней, которые с вооруженными солдатами, взятыми случайно на улице, ходили по квартирам, делали обыски, грабили и арестовывали «по подозрению в контрреволюции». Кельсон рассказывает, напр., как он случайно встретился со своим подзащитным, взломщиком-рецидивистом Рогальским, который явился в кабинет городского головы в полной «модной форме одежды» того времени – вплоть до пулеметной ленты. Легко себе представить, каким водворителем «порядка» являлся «гвардии поручик» корнет Корни де Бод, оказавшийся предприимчивым и ловким рядовым Корнеем Батовым, – ему эти функции «защиты населения» при содействии двух рот были поручены особым приказом Энгельгардта 28 февраля. «Корни де Бод» ухитрился получить и ответственное назначение коменданта городской Думы, и побывать на квартире гр. Коковцева с нарядом «из 12 нижних чинов». Перед нами может пройти целая портретная галерея, которая откроется пом. коменданта Таврического дворца Тимновским – в действительности известным аферистом «графом д’Оверн» (Аверкиевым), принявшим участие в аресте последнего председателя Совета министров кн. Голицына. В мин. путей сообщения при Бубликове и Ломоносове активную роль играл «ротмистр-гусар» Сосновский, командовавший ротой семеновцев, которая стояла здесь на страже, он оказался беглым каторжником, содержавшимся в Литовском замке. Но это неизбежная накипь революции. Оставим ее134… Пешехонов дает правдивое объяснение изнанке революций. Во всем этом, несомненно, сказывался не остывший еще, а у многих и запоздалый азарт борьбы, хотелось принять в ней участие, внести свою долю в общую победу… Еще большую роль сыграл страх перед контрреволюцией, но многие просто не понимали, что такое свобода135. Но «пароксизм страха» все же должен быть поставлен на первом месте. Тот же Пешехонов рассказывает, что он вынужден был держаться преднамеренно резкого тона в своем обращении с обвиняемыми и не жалеть самых резких квалификаций по адресу старых властей и самых жестоких угроз по адресу тех, кто осмелится противиться революции. «Только таким путем мне удалось при.... первой встрече с толпой поддержать свой авторитет, как представителя революционной власти. Иначе меня самого, вероятно, заподозрили бы как контрреволюционера». Приспособление к настроениям толпы приводило к тому, что Энгельгардт, если верить повествованию Мстиславского, арестовал в Таврическом дворце уже 2 марта офицера, который высказывался «за монархию».

И все-таки какое-то скорее благодушие, в общем, царило в этой тревожной еще атмосфере – благодушие, которое отмечают (при обысках в поисках оружия) столь противоположные люди, как писательница Гиппиус и генерал Верцинский. А вот показание бывшего царского министра народного просвещения гр. Игнатьева, данное Чр. Сл. Ком. Временного правительства (это ответ на вопрос: «было ли оказано какое-либо беспокойство» в дни февральских событий). «Я должен сказать, что кроме самой глубокой признательности к молодежи и солдатам я ничего не имею. Доложу следующее явление, глубоко меня тронувшее. Был обход солдат, мастеровых ремонтной автомобильной части. Можете представить, что это за состав: это уже не строевые, а люди полурабочего уклада. Между ними один уволенный из какой-то ремесленной школы… за время моего министерства. Входят в подъезд… Прислуга испугалась. Спрашивают: “Кто здесь живет?” – “Граф Игнатьев, б. мин. нар. просв.” – “Товарищи, идем”. Один говорит: “Нельзя ли на него посмотреть?” – “Он болен”. – “Может быть, он нас примет”. Поднимается ко мне человек, весь трясется и говорит: “Лучше не впускать”. Входят пять человек наверх… “Хотим на вас посмотреть”. – “Почему?” – “Разве мы вас не знаем, разве мы такие темные”. Другой раз, – продолжал Игнатьев, – был еще более тронут». Далее свидетель рассказывал, как толпа хотела забрать его автомобиль и ушла, узнав от случайно проходившего студента, что здесь «живет гр. Игнатьев»…

Ссылки на настроения «низов» слишком часто становятся в воспоминаниях деятелей революции отговорками в тех случаях, когда надо оправдать в глазах приходящего на смену поколения революционный акт, может быть, жизненно даже целесообразный, но противоречащий демократическим принципам, которые были написаны на знамени революции. Вот почему некоторая фальшь всегда чувствуется в попытках ответственных мемуаристов облечься исключительно только в романтическую тогу гуманности при описании дней, когда рождалась и закреплялась революционная Россия. Сделанные ошибки, вольные или невольные, нельзя объяснить, ретушируя действительность. Совершенно объективно надо признать, что деятели февральской революции были очень далеки от осуществления в жизни несколько сентиментальных заветов, выраженных некогда поэтом в знаменитых словах: «Дню прошедшему забвенье, дню грядущему привет». Поскольку дело касалось возмездия за грехи старого режима, здесь не было, как мы увидим, большого колебания. Целесообразна ли была такая тактика – это вопрос другой. Руководители движения не всегда учитывали резонанс, который получало или могло получить в массе их действие, вступавшее в резкую коллизию с исповедуемыми ими идеалами. Во всяком случае, революционная современность – по крайней мере, значительная часть ее – поставила в заслугу первому министру юстиции революционного правительства не гуманность, о которой говорит Керенский в воспоминаниях, а твердость, проявленную им в отношении представителей ликвидированного строя. Один из делегатов петербургского Совета на совещании Советов, тот, который выступал в защиту позиции Керенского, занявшего министерский пост, говорил: «…если