Книга Дезертирство в Красной армии в годы Гражданской войны (по материалам Северо-Запада России) - Константин Викторович Левшин

встречали жалость и сочувствие на самом что ни на есть личном уровне:

Дезертиры будут свататься,

Не надо обегать,

Их неволя заставляет

Из солдатов убегать[778]

Что же является более мужской моделью поведения: воевать за неясные цели вдали от дома или сбежать, чтобы спасти хозяйство от разорения, а семью – от голодной смерти? Дезертирство в сложнейшее и переломное время нередко было не более чем способом устроиться и выжить. Эта личностность, индивидуальность вытеснила на задний план любые государственно-правовые установки. Наивно-непонимающий, девичий взгляд передан в частушках, собранных Д. Семеновским (подобные слова вложены и в уста кулаков):

В поле розовы цветочки,

А я думала – пожар.

Ну, кому какое дело,

Что мил с фронта прибежал?[779]

То, что человек не является собственностью советского государства, равно как и его противников, а должен принадлежать себе и своей семье, отчасти отразилось в «женских» волнениях периода Гражданской войны. Когда в одно из поволжских сел 25 марта 1920 г. приехал отряд для ловли дезертиров, его окружила «разъяренная толпа женщин». Они жестоко убили троих красноармейцев, обратив остальных в бегство[780]. На одном из сельских сходов в Петроградской губернии, по заявлению большевистского агитатора, «был нервный женщины выкрик, что, мол, мы должны соединиться с белыми женщинами для того, чтобы заявить, что нам война не нужна»[781].

Пропагандистской машиной особо подчеркивалось, что, дезертировав, красноармеец – рабочий или крестьянин – менял свою классовую сущность. По этому признаку он переходил в разряд врагов советской власти. Он становился эксплуататором – сам отлынивал, а его товарищ на фронте должен был «работать» и за себя, и за него. Одновременно с потерей классовой принадлежности дезертир как бы терял и свой сермяжный гендерный признак, оставшись в итоге ни с чем и став никем. Отказ дезертиру в праве считаться мужчиной был свойственен скорее официальной пропаганде, нежели общественному мнению. Конкретная женщина сталкивалась не с «голосующей ногами» единицей, а с близким ей человеком – отцом, мужем, сыном. Он бежал от невыносимых условий службы, голода, от обязанности воевать за чуждые идеалы.

Материал «Бедняк прогнал дезертира» – лишь одна из периодически всплывавших заметок о том, что дезертиры – почти исключительно кулаки, дети кулаков[782]. Именно они сеют панику и натравливают бедноту на советы во время призыва, а сами откупаются «сальцем и маслицем». А откуда у деревенского бедняка излишки для мзды? Ясно, что первый уклонист – кулацкий сынок. Злостные дезертиры – «это почти все сынки деревенских кулачков, все прекрасно сознающие политическое положение страны, многие из них очень хорошо грамотны и знают великолепно военную науку – будучи бывшими унтер-офицерами… упорно держатся за свою собственность в деревне», имеют связи и возможности откупиться от службы[783]. Часто муссировалась тема «захвата» кулаками местных органов власти, что вело к сокрытию дезертиров. Для иллюстрации обратимся к карикатуре «Наседка»: огромный кулак сидит на избе, в окнах которой виднеется множество лиц – это дезертиры. Кулак-председатель говорит им: «Покеда я сижу – не бойтесь, скроем!»[784] «Перевод стрелок» на имущие слои сельского населения был важнейшим психологическим приемом, который давал определенную «индульгенцию» беднякам, пусть даже и оступившимся, а также четко указывал на «врага». Любопытно отметить, что здесь в том числе имела место и память о недавних мобилизациях в царскую армию в годы германской войны. Тогда деревня лишилась половины трудоспособного мужского населения, а наибольшие потери понесли именно семьи бедняков и середняков. Зажиточные же крестьяне могли откупиться от призыва, устроиться на оборонные предприятия. В те годы весьма распространено было мнение, что «после войны будет война внутри России из-за того, что все богачи откупилися и сидят дома»[785].

Чем же страшен «газетный» дезертир? Провозгласив его одним из главных врагов государства, армии и будущего счастья всех трудящихся, пресса находила этому соответствующие подтверждения. Объявления о розыске дезертиров «Красная газета» печатала в разделе «Враги народа». Статья «Трепещи, дезертир» заостряла внимание читателя на следующих трех пунктах: дезертир – предатель; дезертир – паразит, который наводняет железнодорожные составы и мешает их и без того тяжелой работе, обрекая «рабочих, крестьян и честных красноармейцев на голодовку и невозможность получения отпусков»; дезертир – «пособник польских панов» (врага вообще)[786]. Преступное влияние дезертирства состояло и в отвлечении значительных сил и средств на борьбу с этим явлением. Кроме всего прочего, дезертиры фронтовых частей, прибывая на родину, нередко распускали панические слухи и пораженческие настроения[787].

При написании материалов против дезертиров в различных изданиях авторы активно использовали понятную народу библейскую терминологию. Так, за дезертиром твердо закрепились имена Каина и Иуды. Одной из основных задач агитработы, по словам Р. Муклевича, было достижение того, чтобы «печать Каина, клеймо предателя» крепко пристало к дезертиру»[788]. Продолжим эту мысль высказыванием председателя СКСО Г. Е. Зиновьева: «Теперь бежать из армии значит быть Христопродавцем и презренным трусом»[789].

Термин «дезертир» за годы Гражданской войны стал сверхпопулярным, найдя себе самое широкое применение. Появились, например, «дезертиры грамоты», Новгородский губисполком объявил всех укрывающих излишки хлеба и спекулирующих им «дезертирами наравне с дезертирами Красной Армии»[790]. В газетных статьях этот термин сопровождали понятия, усиливающие общую картину ущербности: «трусы, дармоеды», «…дезертиры и прочая сволочь» и т. д. Вот некоторые их возможные вторичные «ипостаси»: кокаинисты, спекулянты, бандиты, «белогвардейцы, деревенские кулаки, бывшие мелкие хозяйчики, домовладельцы и прочие паразиты»[791].

Лингвист Л. Пёппель проанализировала заголовки и лозунги газеты «Правда» за 1917–1933 гг. и отнесла, среди прочих, понятие «дезертир» к часто встречающимся словам, несущим подчеркнуто негативную нагрузку, упоминавшимся в отношении безусловных врагов советского строя[792]. Это прослеживалось не только в период Гражданской войны, но, по инерции, в последующее время. В пособии для политруков 1927 г. читаем: «Дезертир – хуже врага… Дезертир – лучший помощник наших врагов… Дезертир и бандит – родные братья»[793]. В экспозиции Государственного центрального музея современной истории России в Москве представлена детская настольная игра начала 20-х гг. «Вверх и вниз». На ее игровом поле есть клетка «Дезертир» с изображение бегущего красноармейца, которая отправляет игрока-неудачника на начало пути. Дезертиры стали персонажами многих художественных произведений о Гражданской войне.

Одновременно в глазах читателя образ дезертира «раздваивался»: несмотря на все выплескивания ненависти, большая часть «бегунцов» характеризовались нередко как обычные труженики, которым присущ примерно следующий ход мыслей: «побегу с фронта я, другой, третий, а все не побегут… тогда власть советов будет спасена, и земля моя не пропадет, и сам я буду жив и здоров»[794]. Представление дезертира и дезертирства могло сильно разниться