Книга Мой бывший бывший - Джина Шэй

— И вам здравствуйте, Ольга Артемовна, — с любезной холодностью отзываюсь я.

Ну, а что я сейчас ей могу сказать?

Говорил «спасибо за дочь» когда-то, отчаянно пытался ей понравиться, она же меня, кажется, просто терпела, ради дочери. Интересно, кого еще она терпела после меня? И скольких? Да-да, я бы не отказался от полного списка подлежащих самой мучительной экзекуции.

Самое бесценное в этой ситуации — выражение лица «оскорбленной святости». Типичная мать, оскорбленная за свою кровиночку. А кто эту кровиночку учил хвостом крутить? Я?

Ладно, к черту это все. Не буду я даже грузить себя этим всем, пока Маша у меня на руках.

— Куда Машу отнести? — я оборачиваюсь к Вике. Ну, надеюсь, теперь-то она закончит свою чертову молчанку? Заколебала уже. Молчала же всю дорогу, демонстративно, нарочито, просто скрестив руки на груди. Типа у неё возражений не имеется против всего, что я ей предлагаю. Надо было предложить график встреч с мелкой через день — и как я сразу не догадался? Точно бы среагировала.

— У неё большая комната, — сдается со своей молчанкой моя бывшая жена, а потом тянется ко мне, — подожди, я сейчас сниму обувь…

Нет, надо сваливать побыстрее. Чем дальше, тем сильнее меня кроет и тем сильнее хочется загнать Титову в ближайший темный угол, а там… Ох, сколько в голове вариаций на тему «а там» крутится в моей голове…

Вот сейчас — она рядом. Мягкие волосы отброшены на левое плечо, та сторона, что развернута ко мне — открыта. Обнажена!

Плавный изгиб шеи, манящее сладкое ушко…

Только от мочки и до ключиц на этой высокой шее я помню три особенно нежных точки. Интересно, сохранилась ли их чувственность до сей поры?

Господи, зачем я вообще об этом думаю.

Вот просто, мать моя японка, какого дьявола вообще?

— Готово, — Вика делает шаг назад, и мне удается сморгнуть, — заноси в комнату, сейчас я её раздену.

Ну, курточку я и сам снять могу… Машутка разлепляет реснички, как только я её опускаю на покрывало, и её теплые ладошки обвиваются крепче вокруг моей шеи, заставив меня замереть в глубоком наклоне. Впрочем, ради моего солнышка я точно потерплю…

— Папочка… — жаркий шепот моей малышки опаляет мое ухо, и я хочу зажмуриться от того тепла, что во мне отдается эхом, — не уходи.

Хочется сжать руки сильнее, чтобы она ощутила, насколько сильно мне и самому не хочется с ней расставаться.

Так мало было времени с ней… Просто чудовищно быстро взял и закончился этот день.

— Прости, зайка, но я не могу остаться, — виновато шепчу я, а руки тем временем выпутывают дочь из куртки.

— Потому что ты не любишь маму? — грустно спрашивает дочь, и мне хочется только стиснуть зубы крепче.

Не люблю. Ненавижу. И, кажется — совсем поехал крышей. И все по ней…

— Но ты еще придешь? — мне выписывают помилование, снимая необходимость ответа на последний вопрос.

— Приду, солнышко, разумеется… — отрывисто обещаю я, — раз ты захочешь.

— Ветров, ну все, брысь, — надсмотрщица Титова, явно все это время стоящая в дверях комнаты и ожидающая, когда я возымею совесть — совершенно зря ожидающая, кстати, — напоминает мне, что мое время вышло.

Я почти ненавижу её за то, что мне приходится высвободиться из теплых объятий Машутки. Она — совершенное чудо, и как, по мнению Титовой, я должен с ней расстаться?

Я отступаю, не в силах уйти, но все-таки уступаю место у девчоночьей кровати Вике. Оглядываюсь, цепляясь взглядом за каждую деталь интерьера, пытаясь врезать её в память.

Это — комната моей дочери. Важное место, как ни крути. И все здесь интересно, от боксерской груши в углу и до ночника-полумесяца, заполняющего комнатку сейчас золотистым приглушенным светом.

Много же здесь переменилось.

Эту комнатку я помню, еще когда здесь обитала Викки. Тогда здесь половина стены была заклеена фотографиями японских рокеров, на подоконнике художественным бонсаем вяла герань, а диван был ужасно скрипучий. Ну, если на нем не спать, конечно…

Сейчас все исчезло бесследно, комната переделана «под девочку», и вместо демона Когурэ с фотообоев на гостей комнаты кокетливо поглядывает серебристо-буланая, черногривая ахалтекинка. Очень интересно. Это случайный декор или…

— Маша любит лошадей? — вполголоса спрашиваю я, а Вика, уже закутавшая переодевшуюся в пижаму Машутку в одеяло, поднимается на ноги. Дочь настолько устала, что даже сама на этот вопрос не отвечает.

— Грезит верховой ездой, — сухим шепотом откликается Вика, — Ветров, ты уже подзадержался. Смилуйся и сгинь. Твои условия я обдумаю завтра. Ответ дам в понедельник.

— Долговато, — скептично откликаюсь я, а Вика морщится и разводит руками.

Ладно. И вправду пора. Даже не представляю, в каком часу сегодня вернусь домой. Но день… День того всяко стоил. Каждой своей секундой.

— Спустишься со мной? — ровно спрашиваю я, возвращаясь в прихожую и поворачиваясь к Титовой. — От твоих и Машиных вещей нужно разгрузить багажник. Дверку мне подержишь и все такое.

На самом деле — это добровольное продление моей агонии. Еще в прошлый раз я убедился, что входной код на двери подъезда никто так и не поменял. И если бы я хотел — я бы обошелся без помощи.

Я — к своему собственному позору — не хочу.

Вика без лишних слов обувает простые светлые кроссовки. С платьем они смотрятся занятно, хотя так, кажется, сейчас тоже носят.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Выражение лица у Вики самое что ни на есть равнодушное. Бесит. Бесит до лютой дрожи, до выкручивающей желудок ярости.

У нас общая дочь. Общее прошлое, которое она предала. Я чуть не подыхаю, находясь рядом с ней. И хоть бы один намек на чувство вины, на сожаление…

Мечтать не вредно!

Ей плевать. Просто плевать. Хотя о чем я вообще? Это же девочка-сто-тысяч-запасных вариантов, которая сегодня очень мило общалась даже с тем водилой, у которого мы забирали её вещи. И только меня, космического идиота, которого на ней смертельно заклинило, она игнорирует более чем полностью.