Книга Муравечество - Чарли Кауфман

Она кивает, не впечатленная, не невпечатленная, не не-невпечатленная. Я могу продолжать вечно. Она не поддается. Он ищет, за что зацепиться. Кто не переживал недавно утрату? Я точно переживал. Я пережил утрату труда моей жизни, своего достоинства, квартиры, девушки, работы, собаки, носа, Grund für die Existenz.

— Я вижу букву «П». Она что-нибудь для вас значит?

Она снова кивает. Он снова ищет за что зацепиться. У каждого из нас есть что-то утраченное на букву «П». Я утратил память. Я утратил кое-что на «П», слышишь, поц?

— Питер? — спрашивает он.

Она кивает. Ладно, вот это неплохо. И все же у каждого из нас есть знакомый по имени «Питер». Я знаю семнадцать Питеров, четыре из них недавно умерли, двое пропали без вести в походе, один скрывается. Возможно, если бы он назвал имя «Петроний» и угадал, я был бы впечатлен. Возможно. Но я знаю шестерых Петрониев, трое из них скончались сравнительно недавно, так что все равно.

— Вы потеряли кого-то по имени Питер?

— Да, — говорит она, но совершенно не выдает эмоций.

Господи, она прекрасна. Я бы с радостью стал ее вагинальным суппозиторием.

— Он не был ваш родственник. Он был… юн. Ребенок?

— Да.

— Вы были его учительницей, не так ли?

— Да.

— Мне так жаль, что он умер. Так юн. Так юн.

— Ему было пять. Автокатастрофа. Его родителям, конечно, тяжело.

Все это она произносит бесстрастно. Зрители не знают, как реагировать. Хочется аплодировать таланту Барассини, но не хочется аплодировать смерти Питера; дилемма. Воцаряется ужасная, глубоко неловкая тишина. Лично у меня весь этот цирк вызывает подозрение. Должно быть, она его сообщница. Иначе это просто невозможно.

— Спасибо, Цай, — присвистывает он. — Большое тебе спасибо.

Она возвращается на место, и теперь наконец-то публика аплодирует, уважительно, спокойно. Я слежу, не выдаст ли она себя. Она пробирается ко мне между рядами, стараясь не наступать людям на ноги. Проходит мимо — ее восхитительный зад так близко к моему лицу, что на секунду я не могу думать ни о чем другом. Ах, уткнуться лицом в ее зад. Затем она проходит, и я вижу на сцене мужчину постарше, которого довольно театрально вводят в состояние гипноза с помощью то ли часов, то ли маятника. Не уверен. Правда в том, что теперь я с трудом могу сконцентрироваться на сцене, мое внимание полностью приковано к Цай. Цай. Я думаю о том, что ее имя звучит как «Зая». Я синхронизировал наше дыхание — вдыхаю, когда она выдыхает. Моя цель — вдохнуть ее дыхание, втянуть Цай в себя, своими клетками поглотить ее молекулы, чтобы они меня изменили, чтобы они завладели мной. Совсем иная, но не менее эротичная игра с асфиксией, нежели та, которую мы практиковали с моей возлюбленной Эстер Мерсенари в Гарварде, где я учился. Остаток шоу Барассини я провожу, глубоко погрузившись в фантазии о Цай. Она заставляет меня ждать, игнорирует, унижает. Я сочиняю целый сюжет. Он приходит в голову в виде фантастического решения проблемы, заключающейся в том, что у меня нет ни единого шанса проникнуть в жизнь Цай: я нахожу редкую магическую вещицу в антикварной лавке. Возможно, музыкальную шкатулку или древний флакон для духов с распылителем. Я прошу его о помощи. Я не хочу и не жду, что Цай меня полюбит. На самом деле, если полюбит, она так сильно падет в моих глазах, что я больше не смогу ее уважать. Я просто хочу ей служить. Магическая сущность играет музыку или распыляет на меня волшебное облако (зависит от того, музыкальная шкатулка ли это или флакон с распылителем), и я оказываюсь лицом к лицу с Цай. Похоже, теперь я продавец в универмаге и пробиваю ее товар. Могу себя вести только как продавец, хотя прекрасно осознаю, что нахожусь в новом теле. Цай уходит, а я остаюсь продавцом до тех пор, пока Цай не начнет обслуживать кто-нибудь другой: официант, сотрудник управления автомобильного транспорта, сантехник, продавец обуви, почтальон. Как только она сталкивается с обслуживающим персоналом, я становлюсь этим человеком. Перемещаюсь из тела в тело, из жизни в жизнь, вечно служу Цай. Иногда она орет, иногда ведет себя мило, спрашивает, как прошел мой день, иногда игнорирует меня, но все встречи безличны. Пока я фантазирую, у меня встает. Встает как кол. Я стараюсь осмыслить фантазию — что она означает? — и по ходу дела просто все порчу.

На самом деле я знаю, что я ей неинтересен, как и, подозреваю, всем, кто интересен мне. Я муравей. Даже имея на руках джинна в флаконе с духами, я не способен представить себя в фантазиях моложе, красивее, умнее или богаче. И тем не менее почему-то вполне могу представить себя в еще более невозможном сценарии — в кошмаре с перемещением между телами. Мне кажется, на самом деле я жажду унижения. Это иронично или как минимум любопытно, ведь в реальной жизни как раз унижения я больше всего боюсь и его же чаще всего испытываю. И все равно несчастен. Почему?

Глава 25

После представления я отправляюсь на сеанс в кабинет мсье Барассини, лицензированного гипнотизера и гипнотерапевта. Стены приемной украшены плакатами мсье Барассини, великого менталиста/гипнотизера/хеллстромиста, с впечатляющими иллюстрациями в стиле XIX века, с которых в глаза зрителю пристально смотрит, как я предполагаю, сам Барассини в лиловом тюрбане. Плакаты не вселяют уверенности, а поскольку я все еще отхожу от аяуаски, они скорее нагоняют на меня ужас. Однако на стенах есть и несколько дипломов в рамках, один — из Гарвердского университета гипноза, я слышал, это отличное учебное заведение, хотя и не имеет никакого отношения к Гарварду. Однако Барассини мог поступить благодаря родственным связям, так что я пока не тороплюсь с выводами. Дверь в кабинет открывается, выглядывает Барассини. Без тюрбана он похож на профессора: по-отечески заботливый, анемичный, весьма солидный, частично парализованный, симпатичный, с огоньком в глазах, точнее — в глазу, в правом: вероятно, из-за операции по удалению катаракты.

— Мистер Розенберг, — говорит он.

— Да. Хотя я предпочитаю гендерно-нейтральное обращение «микс».

— Совершенно верно, — говорит он. — Вы можете войти, микс Розенберг.

Я захожу в кабинет. Заставил ли он меня зайти с помощью гипноза? Или я зашел, потому что он просто попросил? В любом случае, переступая порог, я чувствую, что теряю контроль над ситуацией. Стоит ли мне беспокоиться или это, наоборот, воодушевляет — что он, возможно, настолько хорош в своем ремесле, что я даже не замечаю, как он манипулирует мной?

Я сажусь на кушетку.

— Здесь сижу я, — говорит он.

— А, — говорю я. — Простите.

Поднимаюсь, оглядываю кабинет. Здесь больше нет мест, куда можно присесть, разве что за стол.

— Вы хотите, чтобы я сел за стол?

— Нет. Здесь тоже сижу я, хотя и не сейчас.

— Тогда где?

Он указывает на складной стул у стены.

— А.