Книга Улица Сервантеса - Хайме Манрике

– Он выказал к вам неуважение, отец? Если это так, я немедленно заставлю его принести извинения и позабочусь, чтобы такого больше не повторилось.

Отец Херонимо сделал глоток обжигающе горячего шоколада, к которому питал особую слабость, и промокнул губы уголком платка.

– Боюсь, все намного хуже. Диего пренебрег моим запретом читать Священное Писание самостоятельно. Даже учитывая его выдающийся ум – а вы знаете, у меня никогда не было более одаренного ученика, – он слишком увлечен богословскими вопросами, которые не могут представлять интереса ни для одного мальчика его возраста. – Должно быть, на моем лице отразилось глубочайшее изумление. – Приведу пример, ваша светлость. В последнее время Диего помешан – именно помешан! – на теме первородного греха. – Отец Херонимо отставил чашку и сложил руки на коленях, как бы приуготовляясь к молитве. – Недавно он спросил меня: «Получается, что, если бы Адам и Ева не вкусили запретного плода, человечества не было бы?» Я объяснил ему, дон Луис, что, как мы полагаем, Господь замышлял сделать Адама и Еву мужем и женой, когда они будут к этому совершенно готовы. Их грех заключается в неповиновении и опережении Божьего замысла, добавил я. Мне казалось, что это вполне исчерпывающий ответ.

– Превосходный ответ, – подтвердил я.

– Если бы так, ваша светлость! На этом Диего не успокоился. «Тогда почему, – спросил он, – Господь изгнал Адама и Еву из Рая, если Сатане было дозволено искушать и соблазнять их прежде, чем они достигнут совершенного разумения? Разве Сатана не единственный повинен в случившемся?» Чтобы пресечь этот бесплодный спор, который занял бы многие часы в ущерб урокам, я ответил, что множество мудрых мужей веками размышляли над подобными вопросами; а также что если он сохранит интерес к этой теме, когда повзрослеет, то сможет ознакомиться с теологическими работами Отцов Церкви. Это предложение его наконец удовлетворило.

Я с облегчением вздохнул.

– Значит, проблема разрешилась?

– Напротив, дон Луис. В последние дни Диего только и делает, что рассуждает об истории Иуды Искариота.

– Возможно, ему суждено стать богословом или священником, подобно вам?

– Трудно сказать, ваша светлость. Несмотря на всю мою любовь к нашему Спасителю, когда я был в возрасте Диего, мне и в голову не приходило задаваться такими вопросами.

Отец Херонимо говорил спокойным тоном, но я явственно различал в его словах неодобрение. Возможно, все обстоит серьезнее, чем мне казалось.

– Не хочу злоупотреблять вашим гостеприимством, ваша светлость, а потому приведу лишь еще один пример. На днях Диего спросил меня: «Если в Писании было предсказано, что Христа предаст один из Его апостолов, разве не было Иуде предназначено стать Его предателем? И разве это справедливо, что именно он был избран для предательства Спасителя? Раз одному из апостолов так или иначе было суждено предать Господа, отчего наказали именно Иуду?» Видите ли, ваша светлость, – продолжил отец Херонимо, – обилие столь сложных вопросов в столь нежном возрасте может смутить разум Диего и привести к высокомерию и недостатку смирения. Хуже того, в итоге он может лишиться безусловной веры, которая предписана каждому христианину. Вера, как вы знаете, дон Луис, не требует доказательств. В противном случае это не вера.

Без сомнения, дело требовало самого пристального рассмотрения. Я опасался, что мой не по годам мудрый сын кончит тем, что поселится в пещере и будет молиться дни напролет. Неужели его поведение стало следствием религиозности Мерседес? Оставалось лишь надеяться, что Диего перерастет и этот этап – точно так же, как внезапно прекратились его ночные рыдания.

– Я согласен, что Диего не следует задаваться такими вопросами. Научите меня, что делать, святой отец.

– Думаю, нам пока не надо ничего предпринимать, – ответил тот. – Если, конечно, положение не усугубится. В этом возрасте многих пытливых детей, одаренных богатым воображением, обуревают подобные вопросы. Давайте подождем и посмотрим. Вероятно, он естественным путем минует эту стадию безо всякого ущерба для себя. Однако следует помнить, что неокрепший ум часто подпадает под козни дьявола. Нам нужно быть начеку.

Вскоре после этой беседы Диего попросил купить подзорную трубу для наблюдения за ночным небом. Возможно, таким образом он пытался отвлечься от своих бесплодных богословских раздумий. Я с радостью смотрел, как ясными ночами он изучает созвездия из окна своей спальни. По крайней мере, в этом не было вреда.

Казалось, муза отвернулась от меня. Служба короне не позволила мне посвятить жизнь стихам, а те редкие сонеты, которые выводило мое перо, оказывались мертворожденными – словно Эвтерпе доставляло мстительное удовольствие отбирать у меня свой собственный дар. Все, что мне оставалось, – доказывать неугасающую любовь к ней, жадно изучая свежие томики стихов, которые время от времени появлялись в мадридских лавках.

Диего был истинным Ларой: он обожал поэзию. После того как Мерседес нас покинула, мы завели обычай читать друг другу стихи по вечерам после ужина. Время, которое мы проводили наедине, казалось мне оазисом посреди пустыни будней. Эти часы были подношением музе, призванным смягчить ее гнев. Я давно оставил надежду снискать славу поэта, но, возможно, моему сыну было суждено стать одним из величайших испанских стихотворцев.

Хотя Диего отдавал должное Гарсиласо, любимый поэт моей юности не говорил с его душой так, как с душами моих ровесников. Диего предпочитал ныне живущих авторов, а потому мы нередко читали их в рукописях. Нашим общим любимцем был Хуан де ла Крус. Диего помнил наизусть целые строфы из его немногочисленных, но поистине замечательных стихов и порой декламировал их с таким жаром, что я едва мог удержаться от слез. Не меньше мы восхищались и сочинениями Эрнандо де Акуньи, который прославился во время военных действий в Европе и Африке. Нашим любимым был «Сонет в ответ былому». Мы могли до бесконечности перечитывать его строки:

Не сокрушайся, не завидуй тем,

Кого удача щедро обласкала, —

Капризна и изменчива она;

И не ищи простых путей затем,

Что жизнь их уготовила немало,

И каждый предстоит пройти сполна.

Мы были поклонниками и севильского поэта Бальтасара дель Алькасара, в чьих строках чувствовалось сильное влияние Петрарки. Часто на наших вечерах звучал Лопе Феликс де Вега Карпио, ходивший по Мадриду в списках. Стихи Луиса де Леона тоже можно было раздобыть только в рукописях. Мы могли перечитывать его вечно – так же, как в молодости я без устали твердил сонеты Гарсиласо. Нам нравилось, как дерзко он переиначивает Горациеву строфику и с каким пренебрежением отзывается о придворной жизни и мирских удовольствиях. С тех пор как мы с Мигелем обнаружили общую страсть к бессмертному толедскому певцу, я не встречал другого человека, с которым мог бы разделить свою любовь к поэзии. И вот теперь этим человеком стал мой собственный сын, маленький мальчик, в устах которого любая строка звучала звонче и слаще.