Книга Андерсен - Шарль Левински

Но они, кажется, ничего не знают про эту молнию, а мне только того и надо. Я давно уже подыскивал себе какой-нибудь тайник.

Когда-нибудь – так скоро, как только возможно – я сбегу от них. Пока что моё тело недостаточно подросло для этого. Я уже проделал эксперимент в этом направлении – и через несколько минут меня подобрали. Придётся продержаться ещё несколько лет.

Но когда настанет время, мне понадобятся деньги. И уже сейчас – таиник для них.

Люди всегда прилагают большие усилия, чтобы сохранить свои тайны. Зарывают их в клумбу, а сверху сажают цветы. Замуровывают в стену. Однажды мы нашли коробку с фальшивыми паспортами в собачьей конуре. Собака верно их охраняла, только сам хозяин не смог сохранить это в тайне.

Тайник надёжен лишь до тех пор, пока никто не подозревает, что он вообще существует. Слабое место здесь всегда человек. Нет ничего такого, что нельзя было бы выцарапать из головы.

Меня они не заподозрят. Быть беспомощным маленьким ребёнком – лучшая маскировка, какую только можно придумать. Постепенно начну наполнять моего мишку. Набью его под завязку. И когда-нибудь…

Выйду за дверь и исчезну.

А мишку они сохранят как реликвию и со скорбными лицами будут говорить: «Он так любил с ним играть».

Хахаха, как пишет в своём дневнике Арно.

150

Когда я шагнул за дверь как Андерсен, мои карманы были пусты. Я решил быть бедным человеком, на котором даже одежда – обноски с чужого плеча. Надо, чтобы личный обыск подкреплял легенду. У меня не было ничего. Ничего, что можно было бы найти. Откуда бы чему у меня взяться?

Не обязательно всё носить с собой.

На работе я всегда был неподкупным. Разумеется, я брал то, что мне предлагали, уж в этом не было недостатка. Но я никогда не допускал никакой зависимости от взяток. Обещанных услуг я никогда не предоставлял. Иначе бы я не годился для своей задачи. Кроме того: когда объекты потом понимали, что я не собираюсь сдерживать слово, это приносило на допросах дополнительную пользу.

Надежда и разочарование.

Для мыслящего человека задолго до перемен было ясно, что общественное устройство изменится. Хотя никто не мог бы сказать наперёд, в какую сторону. Всё было возможно – смотря по тому, с какой быстротой будут продвигаться вперёд разные армии. Поэтому я перевёл своё состояние в вещи, которые потом легко можно перевести в деньги независимо от формы государства. Движимые вещи. Золотые монеты. Бриллианты. После войны разумнее всего не иметь наличности. Всегда есть опасность, что валюта изменится.

Четыре небольших пакета, размером не больше книги. Моё полное собрание сочинений. Завёрнутые в провощённую холстину и герметично запечатанные. Последнюю свою командировку я употребил на то, чтобы спрятать их в четырёх разных местах. В местах, про которые знал только я. О которых знал только Андерсен.

На чердаке здания суда, в одной из забытых коробок со старыми бумагами. На административную неповоротливость всегда можно положиться.

В каменной пирамидке, которая маркирует границу между двумя деревнями. Такие пирамидки охраняются с обеих сторон, и есть уверенность, что они простоят долго.

За свободным камнем в стене музея. Я узнал о нём из одного допроса. Туда закладывали сообщения, обмениваясь ими. После казни уже никто не мог знать об этом тайнике.

Четвёртый пакет я зарыл в лесу, позади старой, полуразрушенной часовенки. Святой Флориан. Пощади мой дом, спали чей-нибудь другой. Даже в трудной ситуации нельзя терять чувство юмора.

Я никогда не узнаю, удалось ли мне вернуть мои сокровища.

Далось ли это Андерсену.

Может, они всё ещё лежат там и дожидаются меня.

151

Деньги, которые у них сейчас, называются евро. Кажется, эта валюта существует не так давно. Я не раз слышал, как Арно жаловался, что никак не может привыкнуть к новым деньгам. Из самого слова «евро» и из того факта, что на купюре она помечена и греческими буквами, я заключаю, что образовано крупное европейское государство. На двадцатке, которую я несколько раз сложил пополам и спрятал в моего мишку, изображены очертания континента. Кроме того, мост и готическое стрельчатое окно.

Не составило никакого труда взять купюру из кошелька Хелене. Приходя домой, она вешает своё пальто и ставит сумку просто на пол. Мне достаточно было лишь случайно закатить в том направлении мячик. Ведь я невинное дитя.

Траляля.

До сих пор она не заметила пропажи денег. А то бы непременно сказала что-нибудь Арно. Или, может, заметила, но боится ему сказать, чтобы он её не упрекал. А может – в её случае я легко мог бы это представить, – она уговаривает себя, что просто их потратила. У моей матери такое бы не прошло. Про деньги на хозяйство она всегда была в курсе до последнего пфеннига, особенно в конце месяца.

Я ещё маленьким ребёнком знал, в каком месяце тридцать дней, а в каком тридцать один – и не только из моей любви к листкам отрывного календаря. Больше всего я любил февраль – за его краткость. Всегда, когда месяц заканчивался и мой отец получал конверт с зарплатой, у нас на завтрак были хрустящие булочки. Две для отца и по одной мне и матери. В остальное время покупался позавчерашний хлеб, он был на пару пфеннигов дешевле.

Я припоминаю, это был, должно быть, 1904 год, високосный, и я, заливаясь слезами, негодовал, что в феврале вдруг оказался один лишний день. Время ожидания желанной булочки казалось мне бесконечным.

Ели булочки, ничем их не намазывая. «Мы не бедные, – говаривал отец, – но мы экономные». Каждый наполняет пустой карман той ложью, какая ему удобнее.

Я всё ещё не могу судить, богатые ли Арно и Хелене. На хлебе, по крайней мере, они не экономят. Но я ещё слишком мало знаю о покупательной способности этих евро. Мне не с чем сравнивать. Одно объявление в газете для морских свинок рекламировало телевизор по цене триста девяносто девять евро как особо дешёвое. А в моей рекламной листовке торговой сети Андерсен четыреста граммов нутеллы стоят один евро и девяносто девять центов.

У меня в проекте: узнать, что такое «нутелла».

152

Сто евро, теперь я знаю, это сумма, пропажа которой не остаётся незамеченной. В яслях настоящий переполох. Я совершил ошибку. Впредь мне надо ограничиваться более мелкими суммами. Не то чтобы меня вдруг кто-то заподозрил, разумеется нет, но всякое повышенное внимание – против кого бы оно ни было направлено – может осложнить мои планы.

В бытовке воспитательниц, там, где они меня вначале укладывали, включая мне радио, на полке стоит шкатулка с деньгами. В конце месяца многие родители приносят свою задолженность наличными, и воспитательницы их принимают в кассу. Насколько я смог понять, расчёты ведутся в половинах дня.

Деньги относят в банк лишь на следующее утро. Проследить такой порядок действий не составляло труда.