Книга Я подарю тебе солнце - Дженди Нельсон

Комнату разнесли в порыве ярости. Может, даже в тот день, когда я пришла сюда впервые – мне же показалось, что тут проходят соревнования по метанию мебели. Я оглядываю физические свидетельства невменяемости Гильермо, какой бедой бы это ни было вызвано, и меня поочередно захлестывает то возбуждение, то страх. Понятно, что лезть не в свое дело нехорошо, но любопытство, как бывает частенько, быстро берет верх над совестью, – проблемы с самоконтролем – я наклоняюсь и внимательно изучаю разбросанные по полу бумаги: в основном это старые письма. Вот одно от учащейся художницы из Детройта, которая хочет с ним поработать. Еще одно написано от руки женщиной из Нью-Йорка, она обещает все, что угодно (подчеркнуто три раза), лишь бы он взял ее в ученицы – боже. Формуляры из галерей, предложение от музея сделать работу на заказ. Пресс-релизы с прошедших выставок. Я беру блокнот наподобие того, что он держит при себе, и листаю, может, он или что-то еще в этой комнате расскажет мне о том, что произошло. В альбоме оказывается куча зарисовок, списки и записи, но все на испанском. Может, это нужные материалы? Заметки о скульптурах? Мысли? Я с виноватым чувством бросаю блокнот в кучу, но, не сдержавшись, беру еще один, листаю, там все то же самое, но потом я натыкаюсь на страницу с английским текстом:

Дражайшая,

я спятил. Я не хочу ни есть, ни пить, боюсь, что так изо рта уйдет твой вкус, не хочу открывать глаза, раз я тебя не увижу, не хочу дышать тем воздухом, которым не дышишь ты, который не побывал в тебе, в твоем прекрасном теле. Я должен

Я перелистываю на следующую страницу, но продолжения нет. Должен что! Я быстро перелистываю оставшиеся страницы, но они пусты. Я просматриваю еще несколько блокнотов, но на английском больше ничего нет, никаких обращений к Дражайшей.

У меня зудят руки. Дражайшая – это она. Наверняка. Женщина на картине. Женщина, выходящая из груди глиняного мужчины. Женщина-гигант. Все женщины-гиганты.

Я снова перечитываю послание. Оно такое жаркое и полное отчаяния, это так романтично.

Если мужчина не отдает возлюбленной свои письма, его чувства истинны.

Вот, значит, что с ним случилось: любовь. Трагическая и невозможная. Гильермо безупречно подходит на эту роль. Ни одна не устоит перед мужчиной, у которого под кожей приливы и землетрясения.

И кажется, что у Оскара внутри тоже всякие стихийные бедствия. Хотя бросьте. Герои любовных историй преданные, они гоняются за поездами, пересекают континенты, отказываются от богатства и тронов, бросают вызов условностям, терпят гонения, разносят комнаты и ломают ангелам спины, разрисовывают цементные стены студии своей возлюбленной, ваяют в их честь гигантские скульптуры.

А не флиртуют бесстыдно с кем-то вроде меня при наличии подружки из Трансильвании. Вот скотина.

Я вырываю листок с любовной запиской и прячу в карман джинсов, и тут раздается этот ужасающий скрип входной двери. Нет. У меня учащается сердцебиение, я иду на цыпочках к двери и прячусь за ней, на случай, если Гильермо войдет. Мне определенно не следовало сюда соваться. Тут совершенно частный бардак, все равно что содержимое головы разбросано. По полу шкрябает стул, потом я улавливаю запах сигаретного дыма. Отлично. Он сел курить прямо за дверью.

Я жду. Смотрю при этом вниз на многочисленные книги по искусству, многое мне знакомо по школе, и замечаю собственную мать. Из стопки на меня смотрит половина ее лица. Это фотография автора на торце биографии Микеланджело, «Мраморный ангел». Я вздрагиваю. Но ничего странного в том, что она у него есть. Тут собраны все возможные книги на тему искусства. Я сажусь и тянусь к стопке, стараясь делать все беззвучно. Я открываю книгу на титульной странице, подумав, вдруг мама подписала ее при встрече. Так и есть.

Гильермо Гарсии

«Я увидел в камне ангела и принялся вырезать его, пока не освободил».

Спасибо за интервью – для меня это огромная честь.

С восхищением, Диана Свитвайн

Мама. Я быстро-быстро закрываю книгу и удерживаю ее руками, чтобы она не распахнулась, чтобы не распахнулась я. Костяшки белеют от напряжения. Мама во всех подписях использовала эту цитату Микеланджело. Она очень ее любила. Я прижимаю книгу к груди так крепко, как только могу, мне страшно хочется в нее запрыгнуть.

Потом я засовываю ее за пояс джинсов и прикрываю толстовкой.

– Бедж, – зовет Гильермо, и я слышу его удаляющиеся шаги.

Убедившись, что он ушел, я беззвучно выскальзываю из комнаты и закрываю за собой дверь. Быстро и тихо пересекаю почтовую комнату и вхожу в комнату-тюрьму, прячу мамину книгу в папке с портфолио, понимая, о да, что сегодня веду себя совсем как психопатка, пуговицами уже все вокруг усыпано. Хотя это даже не первое мое воровство. Я и из школьной библиотеки прилично маминых книг утащила – честно говоря, каждый раз, когда их заменяют на новые. И из городской библиотеки. И из нескольких книжных. Я не знаю, зачем это делаю. Не знаю, зачем взяла записку. Я вообще не представляю, что мной руководит.

Я нахожу Гильермо в студии, он сидит на корточках и гладит пузо блаженствующей Фриде Кало. Его письмо к Дражайшей жжет меня через карман. Мне хочется узнать больше. Что с ними случилось?

Он кивает, увидев меня:

– Готова? – И встает. – Готова изменить свою жизнь?

– Еще как, – говорю я.

Все оставшееся время мы выбираем камень, на котором я буду тренироваться – я влюбляюсь в алебастр янтарного цвета, кажется, что внутри него пылает огонь, плюс я слушаю Гильермо, который превратился в Моисея, декламирующего заповеди работы с камнем.

Следует быть дерзкой и смелой.

Следует рисковать.

Следует надевать защиту.

(ПОТОМУ ЧТО В ПЫЛИ АСБЕСТ!)

Не следует заранее выдумывать, что в учебном камне заложено, вместо этого надлежит ждать, когда он прямо скажет тебе об этом.

После этой заповеди Гильермо дотрагивается до моего солнечного сплетения рукой с растопыренными пальцами.

– То, что спит в сердце, спит и в камне, поняла?

А потом удостаивает меня последней заповеди.

Следует заново творить мир.

Мне очень хотелось бы сделать именно это, хотя представления не имею, как этой цели можно достичь резьбой по камню.

После нескольких часов тренировок – я оказываюсь поразительно неспособна в этом деле – я возвращаюсь домой, у меня болят мышцы запястий, большие пальцы все в синяках от неудачных ударов молотком, а асбестовый пневмокониоз уже распространяется по легким несмотря на то, что на мне была маска. Я открываю сумку, и из нее на меня смотрят три больших круглых апельсина. На миг я без ума влюблена в Оскара, но потом вспоминаю Софию.

Какая двуличность! Нет, правда, что за говноед, как сказал бы Ноа, когда еще был собой.