Книга Война за океан - Николай Задорнов

Муравьев — легкий на ногу, крепкий, стройный, отдохнувший за лето. Он чуть рыжеват, у него тот оригинальный цвет волос, который называется «бланш».

«Надо быть особенным человеком, чтобы любоваться природой в моем положении, чувствовать ее, когда потоки неприятностей сыплются на голову. Зависть, интриги — вот что чувствуется в каждой бумаге, идущей из Петербурга. Вчерашняя почта ужасна. Ужасные новости!

Перовский, родственник, друг и покровитель, больше не министр внутренних дел. Написал дружеское трогательное письмо, даже жалоба слышится. Какие времена! Какие дубы ломаются! Даже всесильный министр внутренних дел жалуется! Право, похоже на сатиру! Трагикомедия, да и только! Второй удар: «Вследствие объяснений канцлера Нессельроде государь император согласился, что Кизи и Де-Кастри занимать нельзя…» Нельзя и нельзя! Так мне и твердят все время. Что же это было за «объяснение», желал бы я знать сам. Невельского бы спустить на них с цепи за это «объяснение». Он там чудом держится, бог знает как! Пишет, чуть не плачет, обещает прислать Чихачева для личного доклада».

…Государь велел прибыть Муравьеву в Петербург этой зимой. Муравьев быстр и в действиях, и в мыслях. Но если почувствует, что спешить не надо, то найдет тысячу причин и прежде времени не тронется. Он сожалеет, что нет больше покровителя Перовского. Но теперь Муравьев сам сидит крепко. Ехать надо! Но ехать так, чтобы там победить! Только! Хотя и быть готовым, что вместо ангарских вод придется ехать за границу на минеральные. Но мутные, из полустоячих рек Муравьев больше пить не будет. Он познал кристальную родниковую чистоту Ангары и свободу, хотя бы для себя одного, и готов сменять Ангару только на Неву, а туда сразу не пускают.

Муравьев не сидит без дела. В жару, в самое знойное лето был в Забайкалье. Двадцать две тысячи войска приготовлено там. Из них две тысячи конных казаков, великолепно обученных и готовых к бою, целая армия. Батареи артиллерийских орудий! Мало того, требует у правительства, чтобы с уральских заводов прислали тяжелых крепостных орудий. Все это удары по «объяснениям» канцлера. Амур нужен! Невельской пока один, сидит как филин, держит все в своих руках. «Но я займу Амур». Муравьев решил составить из бурят — великолепных наездников — конные войска. Нынче же летом буряты в отличном строю встретили его на учении. Лихие наездники, они, казалось, сбрасывали с себя тяжкую и скучную долю инородцев и являлись во всем своем воинственном великолепии. Из двух тысяч всадников теперь половина буряты. Двадцать две тысячи пехоты и кавалерии! А ведь когда Муравьев приехал в Иркутск, в Забайкалье войска не было. Границу охраняли казаки в кожаных рубахах и ичигах, только в Кяхте небольшой отряд носил форму. Было время, его сердце радовали маленькие отряды на ученье в Цурухайтуе. Горсть была, а теперь двадцать две тысячи — радость для государя!

Невельской прислал из Петровского письмо с «Оливуцей». Уверяет, что палубный ботик, который он выстроил, важнее десяти стопушечных кораблей на Балтийском море и что несколько факторий и полторы сотни солдат-рабочих во главе с приказчиками и офицерами сделают для упрочения нашего влияния больше, чем любая армия. Торговля, конечно, двигатель! Но без силы мы ничто. Государь и время наше так судят!

Муравьев никогда не согласится, что двадцать две тысячи войска, выпестованного им, одетого, вооруженного, созданного из ничего, — все это зря.

И Геннадий Иванович обязан радоваться, он русский офицер, и его сердце должно быть преисполнено гордости. Создание войска в Забайкалье означает, что оно со временем будет двинуто на Амур. Кулак собран. Угроза нам может быть. Но и мы погрозим.

На Невельского получен донос. Прислано письмо из Якутска, писано человеком полуграмотным, но почерк прекрасный, писарской. И другой тоже на него же, оттуда же, этой же рукой, шел в Петербург, но перехвачен и никуда не пойдет. Геннадия Ивановича винят, что, собирая своих офицеров, говорит им крамольные речи и подбивает не повиноваться распоряжениям высшего правительства и составить на устьях Амура независимую республику, в которой мечтает объявить себя президентом, что проповедует социализм, ругает канцлера России и называет подлецом. «И надо думать, — пишется далее, — что все проистекает от непочтительности и неуважения к особе его императорского величества».

«Не думаю, чтобы он государя поносил, — решил Муравьев, — не так он неосторожен. А правительство наше в самом деле пестро и неумно, а Нессельроде — подлец! Невельской не ошибся, а просто повторяет мои слова. Надо мне помнить! Верно, и на меня пишут…» Далее доносчик сообщает, что часть людей Невельской отправил на иностранном китобое для установления сношений с некоей заокеанской республикой в целях свержения законного строя. «Бог знает что за глупость!»

В Петербург написано, что Невельской наносит ущерб Компании, продавая товары по произвольным ценам, а приказчики распропагандированы им в духе социализма и подчинились ему вполне. Кроме того, Невельской не составляет и не посылает никому отчетов, а губернатор в Иркутске его покрывает. «Вот и меня помянули! В самом деле, грех велик! Отчеты он не хочет по форме составлять, а требует права присылать их в весьма упрощенном виде. Что с ним сделаешь!»

Муравьев готовится к отъезду в Петербург. Письма Невельского в правление Компании, где он громит правление и требует одновременно товаров, Муравьев задержал. Слава богу, что тот догадался прислать распечатанными. Если переслать их — будет скандал. «В Петербурге я сам все выясню». Об этом уже послано Невельскому: «С вами согласен, но писем не отошлю, так как они «сердитые». Это как бы добрая шутка, но Геннадий Иванович поймет…

Невельской все твердит свое. Дай ему солдат «с топором», снабженных теплой одеждой и продовольствием, и с ружьем, но не для убийства. Дай ему суда для промеров! Но кто их даст, когда тут же канцлер представляет «объяснение» о том, что Кизи и Де-Кастри не нужны. Амур не нужен, пролив не существует и все потому будто бы, что в Китае революция. А на самом деле — бог весть что за причина! Нессельроде — интимный приятель английского посла в Петербурге. Вот и суди их! Вот и готовьтесь к войне, господа!

Колокольцы слышны. Быстро едет кто-то по Большой. Аянской почте быть рано. Все слышней колокольцы, обогнули угол. Экипаж выехал набережную и остановился. Муравьев подошел к окну. Офицер стремглав выскочил. Кони машут головами, отгоняют злых осенних мух. Слышны шаги. Чихачев — рослый, дочерна загорелый, с тугими щеками и маленькими бакенбардами — вошел и представился.

Муравьев обнял его и поцеловал.

— Положение экспедиции очень тяжелое, ваше превосходительство, — пылко заговорил Николай Матвеевич. — На зиму нет продовольствия, все лежит в Аяне, грозит голодная смерть. Геннадий Иванович и все воодушевлены, и не отступим! — Тут Чихачев гордо вскинул голову. — Геннадий Иванович Невельской решил ныне занимать Кизи и Де-Кастри, а в будущем году стать в гавани Хади. Это залив — равного нет в мире! Как начальник экспедиции, он убедительно просит вашего разрешения занять Сахалин. Там превосходный уголь, вот образцы. У нас в экспедиции нет товаров для торговли с маньчжурами, обещано им, но не везем. Геннадий Иванович Невельской говорит, что позорим русское имя! Компания не дает медикаментов для лечения туземцев… Нет паровых средств произвести промеры лимана. Геннадий Иванович считает, что рано или поздно война неизбежна, надо быть готовыми и занять южные гавани.