Книга Миртала - Элиза Ожешко

В побледневшей толпе раздались голоса:

— Великая Юнона, добровольно из Вей в Рим прибывшая и вершину Авентина стерегущая, защити свой город!

— Святая над святыми, Изида Египетская, слабых женщин защитница, смилуйся над нами!

— Аполлон! Милостивый патрон пастухов, не дай погибнуть бедному люду!

Чувство семейственности, родственности сильно и тревожно всколыхнулось в груди.

— Отец! Отец, где ты? — звал плаксивый детский голосок.

— Бальбия! Я ведь ищу тебя! Куда ты опять пропала?

— О дети мои! Я бегу к детям моим, оставленным там… в Субуре!

— Нет, мама, я не пойду с тобой… я не могу бросить моего Клавдия, я люблю его!

Сильвий, ткач с Авентина, совершенно трезвый, скептически ухмылялся, слушая слова прорицателей, бросая быстрые взгляды вокруг и обнимая за шею Вентурия, худое и изнеженное тело которого тряслось, словно в лихорадке.

— О Сильвий! — шептал он. — Мне так страшно, что лучше бы меня мать не родила!

— Глупый ты, не умнее младенца! — рявкнул ткач, но тем не менее еще сильнее обнял дрожащего дружка.

Выпученными глазами Вентурий глядел на тучи:

— Смотри, Сильвий, смотри! Пусть меня боги покинут, если я вижу над головами нашими не стадо слонов!

— Глупый ты, как амфора пустая! — повторил Сильвий и, пользуясь догадкой приятеля, простер руку к облакам. — Стадо слонов! — крикнул он. — Пусть меня боги покинут, если это не стадо слонов. Вот уж нам, квириты, мало не покажется, когда эти бестии на головы наши обрушатся! Если вы не слепы, смотрите сами, откуда, с какой стороны они к нам Летят. С востока летят! Проклятый Восток! Понаехали проклятые с Востока и гнев богов на нас навели!

Толчея умножала жару и подогревала воображение. То тут, то там слышались рассказы о недавних странных событиях, которые предвещали скорые великие беды. Все слышали, а теперь рассказывали о том, как недавно в Апулии родился теленок с головой на бедре. В Арретиуме шел дождь из камней. Но еще более страшным явлением боги отметили Самниум. Там тоже прошел дождь, но из рваных кусков мяса. В Этрурии шестимесячный младенец пролепетал на руках у матери: «Беда!» В Апулии два горящих факела средь бела дня пролетели над нивой и жнецами.

Заслуженный ветеран, проявивший на войне беспримерное мужество, Педанус в этот момент побледнел, его взор помутился, и он громким голосом изрек:

— В моем родном Бруттиуме, говорят, у одной бабы пшеничные колосья выросли из носа…

Это объявленное Педанусом чудо было воспринято со всей серьезностью. Еще утром даже самые легковерные наверняка рассмеялись бы, услышав его сообщение, но теперь одни уже были не в состоянии сомневаться хоть в чем-нибудь, другие же, меньшинство, не смели признаться в своих сомнениях. Впрочем, никто не сомневался в истинности слов Пуденса, которому сегодня ночью приснился племянник его, Приск, который с плачем упрекал Пуденса в том, что смерть его до сих пор не отомщена. Пуденсу и на самом деле все это должно было присниться, ибо, рассказывая о сне, он скорбно скривил рот, а в глазах его горела бешеная жажда мести.

Но страшнее всех чудес и снов были постоянно упоминаемые недавние события. В конце царствования Нерона боги наслали на Рим бурю, да такую, какой до той поры не видывали. В окрестностях Рима безумствовал ураган, разрушая дома, уничтожая посевы, виноградники и леса. Земля содрогнулась, море вышло из берегов и вздыбленными валами пронеслось, сметя все, что попалось на дороге. В самом Риме громы и молнии разбили множество изваяний и убили немало людей. Тибр разлился и выбросил в город огромное количество шипящих ядовитых гадов…

Наверняка это был результат вихря, который нагрянул снова, но на всех головах волосы стали дыбом. Несмотря на жару, холодный пот выступил на висках. Где-то далеко-далеко зазвучала протяжная хоровая песнь. Что это было? В той стороне, откуда обычно прибывали из Остии груженые суда, по бурливым и отороченным белой пеной волнам Тибра, под черной тучей плыла большая тяжелая галера. Ее раздутый парус в форме крылатого скелета скользил по серому пространству: вдоль бортов в два ряда сидели люди, их весла с ритмичным плеском падали на воду. Завидев порт, гребцы затянули песню, и она, медленная и безбрежная, меланхолично плыла в предгрозовом затишье. Но уже первые, пока еще далекие раскаты грома заглушили и поглотили ее.

Посредине небесного свода осталась видимой лишь узкая голубая полоска, впрочем, и она уже угасала; черные и рыжие тучи, казалось, охватывали мир двумя большими клешнями, которые вскоре должны были соединиться. Одна из них поприветствовала вторую далекими раскатами грома. Молний пока никто не видел. Кто-то из прорицателей крикнул, что это были вовсе не раскаты грома, а отголоски бубнов, которые на стенах храма Марса, как это не раз уже бывало, сами по себе зазвучали, предвещая тем самым беду. Толпы, высыпавшие на берег Тибра, безумствовали. Побледневшие уста беспрестанно страстно вопрошали о возможной причине гнева богов. Скрежещущие зубы, широко раскрытые глаза придавали человеческим лицам звериный вид. А чтобы не оказаться уничтоженными, они сами возжелали уничтожить кого-нибудь. Но кого?

Кто в этих группах и под влиянием каких побуждений или чувств вдруг заговорил об убийствах? Размеренным речитативом, громко раздавшимся в на миг установившейся тишине, какой-то низкий голос вещал:

— В Кесарии их уничтожено двадцать тысяч… В Антиохии греки и сирийцы все их дома превратили в прах. В Египте по приказу императора храм их, построенный по образцу Иерусалимского, снесли до основания.

В другом месте кто-то задыхающимся от страха или от бешенства голосом говорил:

— Они еще посмели угрожать, что во время игр сожгут амфитеатр с сорока тысячами зрителей. В Александрии так уже было. Могу свидетелей привести.

Сильвий начал:

— Вот если бы мы так же, как те в Кесарии и в Антиохии…

А еще кто-то поддержал:

— Хоры непорочных девственниц пели бы священные гимны и святой водой окропили бы Рим…

— Коль скоро они ни во что не ставят ни кесаря, ни богов… кому же они поклоняются?

— Приск мой! Пусть голова Горгоны в камень меня превратит на этом месте, если я сегодня же не отомщу за твою смерть…

Все заговорили, подзадоривая друг друга, молясь и бранясь одновременно…

Неужели берег Тибра, так страшно шумящий, был залит в эту минуту только самыми подлыми и жестокими душами? Но как нежно и сильно мужья, сами бледные, прижимали к груди своей жен и дрожащих дочерей, которые тянули руки к возлюбленным своим, будто желали если и погибнуть, то только вместе с ними. Были там друзья, обнимающие друг друга так, будто хотели огородить товарища от опасности, и враги, которые в этот торжественный момент великодушным жестом пожимали друг другу руки. Были и такие, кто горячо, искренне призывал на помощь своих ларов, обещая им обильные жертвоприношения. Ремесленные коллегии[61], объединенные общностью труда, сбивались в монолитные группы, а рабы и наемники жались под защитным крылом хозяев своих или патронов, которые снисходительно терпели прикосновения к их рукам, а порой даже и роняли какое доброе слово. Так почему же? Зачем?..