Книга Новые байки со "скорой", или Козлы и хроники - Михаил Дайнека

— Ты, ты, ты не дрожи, ты слышишь, не дрожи ты, ну, не дрожи, — продолжал надсаживаться Айзенштадт, а койки будто лязгали зубами, порою попадая в резонанс со скрежещущим лежбищем причитающего отца Федора.

— Эй, кто-нибудь… есть тут кто-нибудь? — позвал Миха, едва пересиливая голосом Азиковы заклинания. — Слышите, кто-нибудь тут есть? — чуть громче повторил он, шепот в коридоре прервался, медсестричка Леночка подошла к кровати. — Леночка, солнышко, помоги… Что-то с брюхом у меня случилось, до сортира бы дойти мне надо. Пожалуйста, развяжи меня, — жалко попросил Миха.

— А буйствовать не будешь?.. Не будешь, куда тебе буйствовать, — сама себе ответила Леночка. — Ладно, погоди, сейчас распутаю, — завозилась она с узлами. — Вот, готово, поднимайся давай. Пошли, я сопровожу, тебе одному не положено…

— Ага, зайчик, и над унитазом ты меня подержишь, — через силу улыбнулся Миха. — Леночка, лапушка, ну ты-то хоть меня не унижай, и без того мне хуже некуда, — взмолился он чуть не плача.

— А дойти-то ты дойдешь, гордый ты наш? — отступилась милая сестричка Леночка.

— А куда я денусь, — поднимаясь, процедил сквозь зубы Михаил и тут же мешком повалился на пол. — Ничего, Ленуся, ничего, всё в порядке будет… я дойду, я сам дойду, пожалуйста, ты не беспокойся, — заскрежетал он, цепляясь за спинку кровати.

Он поднялся, как вскарабкался, устоял на ватных ногах, пошел. Он даже умудрился скорчить рожу насмешливому Генке, который с комфортом бессонничал за сестринским столом у надзорной палаты. В конусе света от настольной лампы покачивались клочья табачного дыма, дальше было сумеречно и по-ночному гулко. Миху мотало, как тряпичную марионетку, но в конце концов он без приключений добрался до цели. Там он некоторое время без толку тужился, в итоге резь немного отпустила, позывы подутихли, зато колотило его куда сильнее прежнего.

На выходе он столкнулся с Кирюшей.

— Как ощущения? — с плутоватой улыбкой подмигнул ему тот.

— Что за таблетки ты мне втюхал, падла? — лязгая зубами, шепотом прохрипел Миха.

— Слабительное, — довольно ощерился Кирюша, — а ты и купился… ну чего ты, чего… не надо, я больше не буду, слышишь, я просто пошутить хотел… — шарахнулся он, когда Миха отлепился от стены и повалился в его сторону.

— Ах ты дерьмо! — Михаил в падении попытался вцепиться ему в глотку, промахнулся, упал, ударился головой о кафель, но боли не почувствовал…

Потом он шел, очень долго шел, будто по колено, по пояс, по грудь брел в остановившемся времени. Оно было осязаемым, плотным, его приходилось раздвигать руками, но он всё равно шел, силясь одолеть дурную бесконечность коридора. Он брел и брел, а закопченные сводчатые потолки исчезали во тьме, а темень была белой и подвижной, словно снег, и этот снег засыпал пустые разоренные палаты, в которых никого нет, не было и больше никогда, никогда не будет, — и это было счастьем.

Но он отчаянно мерз, он ступал босиком по снегу, он в белых больничных кальсонах и сорочке с несмываемыми казенными штампиками — всё равно он шел и шел на свет. Яркое, но невнятное, как будто глаза были зажмурены, пятно света удалялось, словно насмешничало, но он шел и шел за ним и наконец услышал голоса. Они резали слух, слова казались знакомыми, но он — он их не узнавал, не понимал их до тех пор, пока не услышал своего имени, которое было для него чужим…

— Что там, сколько ты у него намерила? — вполголоса любопытствовал на посту Генка, а Миха мучительно соображал, кто он, где и что с ним приключилось.

— Сорок один и семь… многовато, под завязку бедолагу загрузили, — полушепотом отозвалась там медсестричка Леночка, и Михаил обнаружил себя на той же самой лязгающей койке в надзорке, но теперь он был не связан и даже заботливо укрыт несколькими дополнительными одеялами.

— Так хрена ж тут беспокоиться, — продолжал гнуть свое неугомонный Генка, — какого рожна его стеречь, когда он шевельнуться ни фига не может? Брось, пошли в кабинет, Ленусь, пошли, чего ты целкой-невредимкой прикидываешься, — настойчиво зазывал он симпатичную сестричку.

— Как же я сегодня пост оставлю? А вдруг еще что-нибудь случится? — торопливым шепотком сомневалась Леночка.

— Да как обычно оставляла, — еще настойчивее убеждал ее Генка, — ничего тут больше не случится, всё тип-топ будет… Я вот швабру прихвачу: если кто нагрянет — палубу, дескать, в кабинете драю под твоим особо чутким руководством… Ладно, хватит тебе, Ленусь, пошли уже, ну, пошли же, — уговаривал он ее и уговорил, на посту послышалось шевеление, у двери в кабинет заведующей звякнули ключи.

Они ушли, но голоса как будто бы остались. И еще кто-то трогал Миху за плечо.

— Слышь, кореш, слышь, — теребил его Кирюша, сидя на соседней койке, — ты глянь, глянь туда, ты глянь, — указывал он в проход между кроватями, — птица там сидит, посмотри, ворона там сидит, видишь? — тревожно таращил он черные, со зрачком во всю радужку, огромные глаза под белым нимбом вьющихся волос.

— Ну, вижу, сидит там… только не ворона это, а голубь, — скосившись, не вполне членораздельно выговорил Миха. — У тебя что, придурок, крыша поехала? — выдавил он, с трудом разлепляя спекшиеся, растрескавшиеся губы.

— Есть маленько, — озабоченно признал Кирюша, — вроде бы я циклодолом обхавался. Я его в тот раз в процедурке свистнул… ну, когда ты мужиков мочил. Вроде бы как перебрал я, фигня всё время мне какая-то мерещится, — обдолбанно пожаловался малолетка.

— Дерьмо ты, — безразлично отозвался Миха, и Кирюша замолчал, нахмурился, а затем куда-то сгинул, словно растворился, а на месте нахохлившейся птицы в проходе возник скрюченный Анчута.

— Мишаня, Мишаня, очнись, — затормошил его очутившийся здесь невесть как уродец, — на, возьми, тебе попить надо. Я чайку тебе сварганил, я покрепче заварил, как ты любишь… Ты глотни, глотни, может быть, тебе полегче станет, — протянул он забинтованной рукой эмалированную чашку.

— Спасибо, Анчута, спасибо тебе, — горячечно зашептал Миха, — только не годится мне сейчас чифирь, вывернет меня… Ты вот чего, Анчута, чифирь ты сам выпей, я потом тебе еще заварки подарю, а мне ты лучше воды принеси, пожалуйста… Да, а что у тебя с руками? — проговорил он, болезненно ворочая наждачным языком в пересохшем рту.

— Принесу, конечно, сейчас же принесу, — с готовностью откликнулся скрюченный человечек. — А с руками ничего, всё в порядке будет, просто мне Эльвира Васильевна по запарке пальцы крышкой фортепьяно прищемила… Вот чего, я не воды — я тебе компоту принесу: хороший компот с вечера остался, сладкий, тебе в самый раз пойдет, — пообещал ему Анчута и принес, вероятно, потому что жажда немного отпустила, а после на Миху навалилось забытье…

Это был сон, просто сон. Ему снилась женщина, которую он любил когда-то и будет любить всегда — он знал это, как сознавал и то, что сейчас это только сон. Диана стояла на скользкой кромке глинистого откоса, она отводила глаза, и лицо ее ускользало, как бы не помнилось, будто лица у нее не было. «Как ты теперь?» — заступил ей узкую тропинку Михаил. «Как обычно», — зябко повела она худенькими плечами. «Одна?» — «Нет, конечно», — отозвалась она, словно порывисто сыпанула последней, блеклой и скукоженной осенней листвой.