Книга Горькие лимоны - Лоуренс Даррелл

Мне пришлось переехать из деревни на маленькую и довольно запущенную виллу, выстроенную из бетона, поскольку лучшей квартиры в непосредственной близости от столицы подыскать не удалось. Местечко было так себе, но такие уж выдались времена: оправдывались мои самые худшие ожидания, и на лучшее никому из нас рассчитывать не приходилось. Мои соображения относительно полезных преобразований рассматривались внимательно и оперативно, но я уже научился понимать смысл тех безнадежных смешков, с которыми встречались все мои разговоры о необходимости срочно переоборудовать и доукомплектовать отдел в течение ближайших нескольких недель. Я еще не успел усвоить, что Представители Короны, в чьих руках сосредоточены все поставки в колонии, это самые большие волокитчики на свете. Я представляю, как они морщились, сидя в Лондоне и читая мои письма, поскольку все мои просьбы доставить что-нибудь воздушным транспортом немедленно обжаловались и отклонялись. Воздушным транспортом! С тем же успехом я мог бы бомбардировать любовными письмами Далай-ламу. Местный рынок тоже был не в состоянии удовлетворить наши нужды — и здесь сразу стала очевидной жуткая убогость и отсталость Никосии. Мало того, что в ней не было театра, бассейна, университета и приличного книжного магазина; судя по всему, тут никто не имел ни малейшего понятия о торговле техническими средствами и о соответствующих услугах, которые вам в состоянии предложить любой провинциальный английский город — типографские работы, клиширование, мелкозернистая фотопечать, графическое оформление…

Теперь до меня начало доходить, почему на Кипре Грецию воспринимают как передовую страну. Довольно было сравнить две столицы, Афины и Никосию. При всех безумных и невероятных аномалиях, Афины все же были Европой. Никосия же, с точки зрения появившихся в двадцатом веке удобств, была сопоставима разве что с каким-нибудь засиженным мухами анатолийским городишкой, затерянным среди засушливых равнин в центральной части Турции. Со всех сторон нас окружали вполне современные города, вроде Бейрута или Александрии. Подобные сравнения, конечно, равносильны удару ниже пояса, но что поделаешь: каждый из нас мысленно делал их по десять раз на дню. Турки когда-то усмирили Никосию и оставили ее, сонную, посреди пыльной Месаории; и разве хоть кто-нибудь после них пытался ее разбудить? До сей поры никакой необходимости в этом не было.

Хотя до моей деревни было не более часа езды, она уже начинала казаться мне частью какого-то иного мира, потому что авансцена моей нынешней жизни постепенно заполнялась новыми лицами, журналистами, членами парламента, сановниками различного калибра, и каждого нужно было встретить и снабдить необходимой информацией. Одним хотелось взять интервью у мэров, другим побеседовать с крестьянами, третьим — урвать несколько минут из тех редких свободных часов, что иногда выдавались у колониального секретаря или губернатора. Местная администрация, неожиданно для себя, оказалась вдруг в центре всеобщего внимания, мировая пресса принялась пробовать ее на прочность и оттачивать на ней свое остроумие, а стая стервятников из газет уже облюбовала мрачный тирольский бар в "Ледра-палас-отеле", откуда время от времени вылетала, чтобы покружить над нашими трупами.

— Поттер ничего на свете не боится, кроме вопросов на профессиональные темы, — сказал как-то мой приятель; как раз последних-то теперь было хоть отбавляй, и нам приходилось находить на них достойный ответ — либо остроумный способ от него уйти. Мы были похожи на людей, которые, проведя не один день в открытом море на бальсовом плоту без воды и пищи, внезапно обнаруживают, что течение вынесло их в самую середину морского сражения. Те несколько квадратных дюймов газетного пространства, что до сих пор выделяла острову мировая пресса, неимоверно раздулись, и теперь их заполняли солидные аналитические материалы, передовицы, а затем и целые приложения и политические трактаты.

Под воздействием горячечной риторики и ядовитых инсинуаций афинского радио беспорядки нарастали, как волна, и мы уже начали понемногу тонуть в бушующем море молодежных бунтов. Перед лицом этой постоянной угрозы администрация стала выказывать вполне понятные признаки беспокойства, и раздались первые призывы к решительным действиям. Но здесь мы столкнулись с еще одним фактором, который я до того дня совершенно не принимал во внимание, но который при нынешнем развитии событий вполне мог оказаться решающим. Состояние полицейских подразделений было удручающим: зарплату там получали ничтожную, необходимой экипировки и людей не хватало, и в нынешнем своем состоянии полиция просто не была готова справиться с тем, что от нее требовалось в данный момент. По большому счету, даже и сейчас, когда дело ограничивалось волнениями среди учащейся молодежи, она демонстрировала явную беспомощность и неспособность справиться с ситуацией. Я не открываю никакого секрета, ибо результаты работы Полицейской комиссии 1956 года были опубликованы в качестве официального документа, и ни один историк, занимающийся этой проблемой, просто не может пройти него. Это ключевой документ, посвященный событиям 1954–1956 годов.

— Вы жалуетесь на недостаточное внимание к вашему отделу, — сказал мне как-то раз Рен. — Видели бы вы, что творится у меня!

Он был слишком лоялен и слишком предан своему делу, чтобы сказать больше. Мы оба с ним были сатрапы-новички, столкнувшиеся с необходимостью перестраивать работу прямо на ходу, при полном отсутствии времени. Снедаемые каждый своими горестями, мы встречались за большим квадратным столом в Доме правительства и излагали их губернатору. Наследство мы получили ужасное, и этого обстоятельства, видимо, трудно было не заметить не только по нашим запросам, но и по выражению наших лиц; если говорить о Рене, то для того, чтобы справиться с нынешним размахом беспорядков, ему пришлось бы за одну ночь утроить личный состав. Полицейские силы на острове не претерпевали практически никаких изменений — если не считать смены названия — с 1878 года! Я слышал, как Рен описывал состояние дел в своем департаменте тихим и ровным голосом — голосом человека, не знающего, что такое зависть и мелкие служебные дрязги, — и не мог не восхищаться его самообладанием. В полицейских кругах он был редким исключением и обладал прекрасным, тонким и одухотворенным умом, подходящим скорее для словесника или философа. Подобно мне, он угодил в тенета этого заштатного комитета мелких чиновников, от которых зависело выделение даже самых ничтожных сумм, и которые то ссорились, то заключали стратегические союзы по поводу каждой жалкой цифры, при этом понятия не имея ни о том, что в действительности стоит за этими цифрами, ни о том, в чем на самом деле нуждается каждый департамент, ни о том, что происходит снаружи. Губернатор неизменно относился к нашим запросам более чем благосклонно и почти всегда старался положительно повлиять на принятие решения. Но он и сам был связан по рукам и ногам, и виной тому был не столько допотопный механизм должностных инструкций (каковые, если представить их в виде графика, более всего напоминали бы спеленатую мумию), сколько извечная инертность министерства финансов.

Из всего этого вытекал один весьма неприятный факт — меня как ответственного за связи с общественностью он не мог не беспокоить. Там, где полиция окажется неспособной справиться с какой бы то ни было проблемой, за дело, в случае возникновения критической ситуации, возьмется армия… И если бы мы соревновались с Афинами за то, чтобы добиться нейтралитета (даже не лояльности!) от кипрского крестьянина и обеспечить спокойствие, то лучший способ добиться обратного — это подстрелить во время уличных беспорядков пару местных школьников. Я уже и не говорю о создании образа мучеников или о реакции мировой прессы — это само собой разумеется. Но и по этому вопросу мнения начальства разделились. Некоторые должностные лица считали, что силовые действия послужат киприотам уроком и мигом заставят их прекратить волнения, которые в случае дальнейшего попустительства с нашей стороны будут только нарастать. Они были уверены, что настоящего боевого духа в киприотах не было, нет и не будет; и полная неспособность выйти за пределы узко колониального взгляда на вещи заставляла их упускать из виду тот факт, что на остров могут заявиться критяне и показать местным пример— а такая опасность существовала. И не было никакой возможности проломить эту стену непонимания, ибо ни один из чиновников по-настоящему не разбирался ни в европейской политике, ни в балканских ее особенностях. Они смотрели на Кипр так, как если бы перед ними был Тобаго — их излюбленный объект для всякого рода сопоставлений. Ни по-гречески, ни по-турецки почти никто из них не говорил, и хотя многие провели на острове долгие годы, лишь некоторые удосужились посетить Грецию или Турцию. Мелочи, конечно, но эти мелочи мешали верно оценить ситуацию; ибо все наши чиновники жили, повинуясь главному принципу колониализма, который я сам, как консерватор, вполне понимаю, а именно: "Если у вас есть империя, вы не можете взять и отдать любой ее кусок по первому требованию". Расходился я с ними только в одном: я верил, что мы в состоянии прийти к взаимовыгодному соглашению по кипрскому вопросу, если будем пользоваться исключительно дипломатическими методами, с традиционно присущими нам в этой области умением и тактом; и что прибегнув к политике силы, мы потеряем все то, чего смогли бы добиться при помощи дипломатии. В каком-то смысле подобный подход предполагал отстранение от дел самих киприотов: я уже успел смирить: я с мыслью о том, что они — заложники ситуации, в создании которой сами виновны лишь отчасти. Основанием для моей точки зрения служило хорошее знание особенностей греческого национального характера: я прекрасно отдавал себе отчет в том, что идея Эносиса затрагивала в душе каждого грека некие глубинные струны, и все, что по этому поводу когда-либо говорилось (как был истерически это ни звучало), шло от чистого сердца. По-этому-то я не считал подстрекательство к бунту или вторжение на Кипр инициативой греческого правительства или какой-то иной официальной организации; скорее всего, людей сбивали с толку те безумные островитяне с пышными бакенбардами, каких я знавал еще на Родосе и Крите: любые из них, собравшись втроем, вполне могли сколотить самозваный комитет "героических освободителей нации". Кипр со всех сторон окружен морем, а местные полицейские формирования можно вообще не принимать в расчет. Два десятка критских пастухов с грузом оружия и снаряжения времен войны, которое валяется повсюду, например, на побережье близ Салоник, могут, не успеешь оглянуться, таких бед натворить…