Книга Близнецы - Тесса де Лоо

Много лет назад это самое тело сидело в корыте на кухонном полу, а дядя Генрих с издевкой барабанил в запертую дверь: ну и грязнуля же ты, если моешься каждую неделю. Казалось, что в ванной повисла напряженная тишина, как если бы курортники из прошлого боялись себя обнаружить. Какие известные мертвецы нежились в этой ванне? Неужели здесь и поныне витают их мысли, накаляя тишину до предела? То, о чем они думали, вряд ли заслуживает внимания, улыбнулась она сама себе.

Всего один шаг отделял всех этих незнакомых покойников от погибшего друга Лотты. Стыд, гнев, горечь не давали Анне спать. И все же мы, сестры, упрямо убеждала она себя. Разве снисходительность и мудрость не самые верные спутники старости? Если мы вдвоем не в состоянии преодолеть непонимание, то что тогда делать другим? Мир навсегда останется во власти нетерпимости, а каждая война растянется, по крайней мере, на четыре поколения. Конечно, Германия, ворочавшая большими деньгами, добилась-таки примирения, однако хватило одного футбольного матча, чтобы понять — старая вражда еще жива.

Что-то в угле падения света, в зеленом отражении кафеля, в безмятежной уединенности перенесло ее в казино прошлого. Лотта сидела напротив нее в ванне на львиных лапах, а склонившаяся над ними темная женщина (тетя Кейте?) поливала их из синей эмалированной кружки тонкой струйкой холодной воды. По очереди они визжали от наслаждения. Она четко видела перед собой Лотту с мокрыми темными волосами и крепко зажмуренными глазами — образ был f столь ясным, что казался правдоподобнее, чем Лотта, сидевшая напротив нее за столиком днем раньше. Я все еще это помню, подумала она изумленно. И хотя бомбежки не оставили от казино камня на камне, в ее голове оно сохранилось в своем первозданном виде, как если бы и не было всех этих лет.

То, что с нами сотворила история, размышляла она, нельзя мерить на свой аршин. Страдание не разделяет, а соединяет — так же как в свое время соединяла нас радость. Эта мысль, какой бы нелепой она ни казалась, принесла ей облегчение. В этот момент в комнату вошла служащая в халате, чтобы помочь ей вылезти из ванны. Она протянула Анне руку. Анна спокойно и с достоинством перешагнула через край ванны и ступила на пол. Как Полина Бонапарт в сопровождении камеристки, ухмыльнулась она.

Ближе к полудню они встретились в буфете, дверь которого всегда была зазывно открыта, однако они еще ни разу не заставали там посетителей. Время от времени по лабиринту коридоров мелькал одинокий курортник, но вообще-то в здании было тихо и пусто. Январь — мертвый сезон.

— Я так плохо спала, — призналась Анна, — всю ночь мне снился тот молодой человек, который, ни о чем не подозревая, шагнул вперед.

Лотта рассеянно кивнула, отпивая поочередно из кофейной чашки и из кружки с ключевой водой. Анне показалось, что она не хочет продолжать эту тему.

— Не подумай, что я собираюсь состязаться с тобой в тяжести выпавшего на нашу долю горя… — начала она осторожно, — но в этой чертовой войне, стоившей мне нескольких тревожных лет, погиб и мой Муж…

В гостиной раздались первые такты Пятой симфонии Бетховена. «Та-та-та-та… Главнокомандующий войсками вермахта объявляет: Двадцать восьмая пехотная дивизия продвигается к границам России». Анна делала для Рудольфа бутерброд, медленно намазывая его маслом вперемешку со слезами. Завтракавший напротив старик фон Фалкенау сочувственно на нее смотрел.

— Не стоит плакать, фрейлейн, — orf покачал головой. — Ваш жених ведь не в пехоте! В войсках связи ему ничего не грозит. К тому же через шесть недель вся эта операция закончится — вот увидите! Вы, наверно, думали, что народ будет защищаться? Да они только рады избавиться от коммунистов!

Анна грустно улыбнулась. И хотя вояка фон Фалкенау обладал связями в высших военных кругах и получал информацию из первых рук, ничто не могло утешить Анну в ее страхах. Что значил один солдат среди миллионов других — пушинка, несомая ветром над тундрой, в безграничных просторах страны, где солнце восходит на одной стороне, а заходит — на другой. Это была иллюзорная война, выражавшаяся в неисчислимых жертвах, не укладывающихся в голове: «Та-та-та… Главнокомандующий войсками вермахта объявляет…» Тридцать тысяч русских военнопленных, сорок тысяч,' пятьдесят. Что с ними происходит? Вот те безобидные вопросы, которыми в домашней обстановке задавался практический ум, в то время как сквозь распахнутые двери в сад проникал победный гомон. Письма от Мартина добирались до Анны лишь спустя четырнадцать дней. За это время его уже могли убить. Она ходила смотреть кинохронику в близлежащий городок, читала газеты; однако чем больше она старалась оценить его шансы на выживание с учетом армейских передислокаций, тем беспомощнее себя ощущала. Сидеть дома сложа руки и ждать — вот ее фронт, о котором никто не упоминал.

В конце октября пришла телеграмма. «Приезжай, пожалуйста, в Вену. Немедленно. Мы женимся». Ее чемодан с самодельным подвенечным платьем и официально заверенным генеалогическим древом уже давно стоял наготове. Очертя голову она понеслась в Вену. Однако по прибытии она не решалась выйти из поезда — будто мощный воздушный поток на секунду втолкнул ее обратно в вагон. Он стоял на перроне, совершенно реальный, после того как уже сотни раз погибал в ее воображении. Он вернулся из беспредельности, где простой смертный уж точно бы затерялся.

Его же время и пространство доставили сюда в целости и сохранности. По бокам к нему прильнули мать и отец. На мгновение она позавидовала, что у него оба родителя, с которыми он мог здесь ее встречать: смотрите, вот и она. Отец и сын были одеты в костюмы и шляпы — у Мартина шляпа сползла чуть набок. Худощавый отец выглядел моложаво, но его лицо в тени, отбрасываемой полями шляпы, выражало озабоченность, словно он щурился от яркого солнца. От матери жизнь, похоже, тоже требовала нечеловеческих усилий. Она крепко сжимала губы, словно надувая воздушный шар; перманент черных волос она носила словно шапочку. Между этими людьми, которые, судя по всему, не обращали друг на друга внимания, и стоял сияющий Мартин.

Отец попрощался с ними у входа в массивное серое шестиэтажное здание на широкой торговой улице без единого деревца, по которой громыхали трамваи. Пора возвращаться к жене, сказал он учтиво, которая, кстати, приглашала их в гости. Анна переводила изумленный взгляд с одного на другого. Почему Мартин не рассказывал, что его родители разведены? Отец приподнял шляпу и побрел на трамвайную остановку. Втроем они вскарабкались по лестнице в квартиру на втором этаже, над аптекой, где вырос Мартин. Привыкшая к просторным комнатам с коврами, старинной мебелью, картинами и семейными портретами, Анна невольно отшатнулась, переступая порог неказистого, захламленного жилища.

Отправив Мартина с поручением, мать с подчеркнутой гостеприимностью проводила Анну в ее комнату.

— Ну вот, — сказала она, радостно закрывая за собой дверь, — теперь мы можем поговорить, как женщина с женщиной. Послушай. Хочу тебя предупредить, ради твоего же блага. Не выходи замуж. Откажись от свадьбы, пока еще возможно. Брак — чисто мужское изобретение, только мужики извлекают из него выгоду. Заключив эту единственную сделку, они получают в собственность мать, шлюху, повариху, домработницу. Всех в одном лице и задаром. О жене же никто ни гу-гу. А та, живя взаперти и считая гроши, везет на себе домашнее хозяйство. Она в гнусной ловушке, но, увы, уже слишком поздно что-то менять. Не делай этого, милочка, будь благоразумна, говорю тебе это по-дружески.