Книга Колокола - Ричард Харвелл

Он затукал прочь из переулка и уверенно повел меня по извилистым улицам; я понял, что его память на формы была значительно лучше, чем на звуки. Мы вышли на площадь с трехструйным фонтаном, и он подтолкнул меня к входу узкого, как могила, дома. Открыл ключом дверь и втолкнул внутрь.

На нижнем этаже дома находилась всего одна комната. Она была необыкновенно чистой, в ней стояли только небольшой стол со стулом и кровать, втиснутая в угол. На стенах ничего не висело, никакой другой мебели в доме тоже не было, как и ламп со свечами. Единственный свет падал от мерцающих углей в печи. Узкая крутая лестница вела наверх, в темноту. Кровать была аккуратно застелена, стул стоял рядом со столом, точно посредине. Пепел не валялся рядом с плитой, и не было объедков на полу. Каменный пол блестел.

Он закрыл дверь и положил ключ себе в карман.

— Откройте дверь, — сказал я.

Он поднял голову, как будто мог видеть меня своими пустыми глазницами.

— Твой голос почти не изменился, — заметил он. — Только стал сильнее.

— Откройте, — повторил я.

— Ты уйдешь, если я открою?

— Если захочу.

Он подумал мгновение, потом открыл дверь. Подошел ко мне, вытянул вперед руку и, когда дотронулся до моей груди, опустил ключ мне в карман.

— Это твой ключ, — обронил он. — Этот дом будет твоим. Если захочешь.

— Не захочу.

Он ничего не сказал. Угли хрустели в печи. Как лед.

Я прошел мимо него к двери. Мы стояли спиной друг к другу, когда он заговорил:

— Когда силы вернулись ко мне и я смог ходить, аббат Целестин дал мне мешок золота. Сказал, что повесит меня за кастрацию, если я когда-нибудь вернусь в этот город. Потом он отослал меня в Цюрих. Меня вытолкнули из повозки и оставили у озера. У меня даже слуги не было. Я стоял и слушал, как она уезжает. На озере были волны. Мимо шли лошади. Торговцы с рынка. Я никогда не думал, что мир такой пустой. Если бы у меня был с собой пистоль, я бы, не задумываясь, приставил его к своей голове…

Я слышал мольбу в его голосе и все равно потянулся к дверной ручке.

Ульрих продолжал:

— Карету, закричал я. Подайте мне карету!

От холодного и полного страсти голоса моего учителе у меня мурашки поползли по спине. Он сделал пару шагов ко мне. Я ждал его легкого прикосновения с таким же отвращением, как и раньше, когда был ребенком.

— Мозес! Лучше бы Николай отнял у меня слух! Пусть бы он отрезал мне уши, я бы только поблагодарил его своими воплями. Но слепота — это дьявольское проклятие! Я только и делаю, что слушаю. Я слышу, как муравьи ползут по полу. Я слышу, как земля успокаивается у меня под ногами. Я слышу, как гноятся мои шрамы, когда я пытаюсь заснуть. Я слышу тебя, Мозес. Так же, как и ты, я брожу по ночам. И я тоже должен прятаться. Я следил за тобой. Я слышал твои шаги, твое дыхание. Ведь это я научил тебя дышать.

Я повернулся и увидел слезы, текущие из тех мест, где раньше были его глаза. Он протянул руку, как будто хотел прикоснуться ко мне. Я отпрянул.

— Что мне теперь слушать? В этом мире я слышал красоту лишь однажды, а шум этого ужасного города всякий раз напоминает мне о том, что я потерял. Мозес, я так хочу еще раз услышать твое пение. Пожалуйста.

Он замолчал. Я не мог отвести глаз от его обожженной головы, которая в свете тлеющих углей окрасилась в ярко-красный цвет. Он отер слезы с лица.

— Мозес, пожалуйста…

— Я больше не пою, — резко ответил я. — Аббат запретил.

— Аббат — глупец.

— Аббат был добр ко мне, — сказал я со злостью в голосе. — Он сделал меня послушником. Когда-нибудь я стану монахом.

Ульрих открыл рот, чтобы что-то сказать, но остановился. Его лицо дергалось, когда он обдумывал мои слова.

— Тебе… очень… повезло, — произнес он, и по его замешательству я понял, что он скрывает то, что хотел сказать на самом деле. — Значит, ты хочешь остаться здесь? В этом городе, навсегда?

— А куда еще мне идти?

Я увидел удивление на лице слепца, но он быстро подавил его.

— Аббат очень щедр, — произнес Ульрих. — Этот мир сложен для таких, как ты. Аббатство может предоставить тебе роскошную жизнь.

— Мне не нужна роскошь. Я просто хочу, чтобы меня оставили в покое.

— Хорошо, — кивнул он.

Трясущаяся рука протянулась ко мне и дотронулась до моего рукава, но так нежно, что я не стал его выдергивать. Другой рукой Ульрих похлопал меня по плечу, как мог бы это сделать какой-нибудь дядюшка из тех, что непривычны к детям.

— Мозес, — продолжил он, — тогда позволь мне предложить тебе то, что не сможет предложить аббат. У тебя будет все, что ты пожелаешь. И ты навеки останешься доволен своей судьбой.

— Что вы можете мне предложить?

— Петь, — произнес он очень тихо.

Я отдернул руку и отступил на несколько шагов.

— Пожалуйста, послушай меня, — тихо сказал Ульрих, стараясь унять свой пыл, и придвинулся ко мне. — Пожалуйста, пой здесь. Здесь, в этом доме. Ночью, вместо того чтобы бродить по улицам. Я не буду говорить тебе, что петь. Я вообще ничего не буду говорить. Я буду только сидеть и слушать.

Я открыл дверь.

— Пожалуйста, Мозес. Спой, — прошептал он, как заклинание.

Я повернулся, чтобы посмотреть на него, как мне тогда казалось, в последний раз. Потом сказал:

— Как вы можете просить об этом?

— Мозес!

— Вы уничтожили меня.

— Я… я… я не… — Он не смог закончить.

— Я больше никогда не буду петь, — ответил я. — Ни для вас. Ни для кого.

IX

Я был безмолвным городским призраком, появлявшимся на улицах и в домах, подбиравшим и хранившим каждый из звуков, кроме своих собственных, потому что сам я их не издавал. Я был спокоен — я смирился со своим положением и согласился с тем, что дар веселья не предназначен Господом для людей с таким увечьем, как у меня. Мне было всего девятнадцать лет, но я уже на все махнул рукой. И таким бы я и оставался по сей день — постаревшим безмолвным призраком, — если бы ангел не вернул меня к жизни.

Мое возрождение произошло внезапно. Однажды ранним утром, стараясь не шуметь, я соскользнул по крыше к своему окну. Не производя шума, я встал на подоконник и присел на корточки, готовясь спрыгнуть на кровать и загородив собой звездный блеск, едва освещавший комнату.

Когда моя тень упала на пол, прошелестел чей-то вздох. Такой тихий, что его почти не было слышно, но мне он сказал так же много, как если бы я взглянул на портрет. Я узнал легкие, которые выдохнули воздух, и горло, которое наделило его звуком.