Книга День Святого Никогда - Антон Фарб

По лицу Патрика было заметно, что он бы еще поспорил, но тут вернулся Готлиб.

— Вот, — сказал он и неуклюже сунул в руки Феликсу узкий трехгранный стилет. — В твою коллекцию…

— Миланский? — не поверил своим глазам Феликс. — Откуда?

— Ха! Один сопляк меня подрезать решил. Шпана!

— А что, шпана теперь с антиквариатом ходит?

— Да он краденым приторговывал. Устроил, понимаешь ли, в моем кабаке перевалочный пункт, гаденыш этакий! — фыркнул Готлиб негодующе. — Да Хтон с ним, с сопляком этим! Вам еще чего-нибудь принести? Вы не стесняйтесь, заведение угощает!

— Да нет, спасибо, — покачал головой Феликс. — Мы вообще-то Марту ждем…

— Марту? — удивился Готлиб. — От Бальтазара которую? Так она давно пришла! На кухне околачивается…

— Тьфу ты! — в сердцах сплюнул Патрик. — А мы тут сидим!..

Марта — все такая же стройная и рыжая — поджидала их в самом темном уголке пустой пока еще кухни. В руках у Марты были два свертка: один, маленький и квадратный, был завернут в вощеную бумагу, а другой — длинный и тяжелый на вид — замотан в грубую мешковину и стянут бечевкой. Марта успела только кивнуть им, а Патрик уже бросился к ней и буквально вырвал из рук длинный сверток. Схватив с кухонного стола огромный хлебный нож, он разрезал бечевку и размотал мешковину. В кухне было темно, и когда Феликс смог рассмотреть предмет, оказавшийся в руках Патрика, у него перехватило дыхание.

Это был прямой и длинный палаш толедской стали. Клинок его от гарды и до самого острия покрывала короста черной, заскорузлой крови.

— Расскажи ему все, — хрипло потребовал Патрик.

5

В то утро никто из них не вышел из дома. Никто, даже доктор. Собственно, доктору пришлось хуже других: имея на руках трех пациентов разной степени тяжести, он буквально разрывался между комнатой Агнешки, которой после кровопускания стало настолько худо, что Феликс пинками погнал доктора наверх делать переливание, столовой, где Патрик, умудрившись в бреду свалиться с кушетки, рассадил едва закрывшийся шрам, да так неудачно, что срочно потребовалось наложить швы, и кухней, куда умчался, едва очухавшись, Огюстен и тут же начал плаксиво выпрашивать у Тельмы лед, а завладев живительным пузырем, принялся театрально стонать, вертеться перед зеркалом, рассматривая наливающийся желтизной синяк, и громогласно страдать, не столько, впрочем, от боли телесной, сколько от боли душевной, а точнее, той ее разновидности, что в специальной литературе именуется классическим комплексом Кассандры.

При деле оказались все: Йозеф, как ближайший родственник Агнешки мужского пола, чья кровь к тому же не была разбавлена алкоголем в последние восемь часов, вызвался на роль донора; Ильза истерично колола лед на кухне; Тельма обихаживала капризничающего Огюстена; Освальд привычно, как когда-то Феликсу, менял повязку Патрику; а сам Феликс… Феликс пребывал в прострации. Его душевных сил едва хватало на то, чтобы завидовать окружающим его людям. Все они что-то делали; все они были заняты; все они к чему-то стремились.

Феликс скользил по течению. Зависть вскоре осталась позади, равно как и все прочие эмоции и переживания, уступив место пустоте и усталости. Обычной блеклой усталости. Его клонило ко сну. Странная летаргия накатила на него, и даже когда Йозеф, белый как стена, решил все-таки отправиться после обеда в ратушу, Феликс смог только вяло подумать о том, что надо пойти с ним, надо попробовать разыскать, остановить, сделать что-нибудь… Но он знал, что опоздал.

Он так никуда и не пошел в тот день.

События последующей недели изгладились из его памяти. Он спал, он ел, он даже что-то кому-то говорил. Он не мог вспомнить что и кому, но это было и неважно. Больше всего ему нравилось спать.

Ему ничего не снилось.

Если бы не Патрик, Феликс имел бы все шансы тихо сойти с ума. Патрик вытянул его из дома, и это спасло его. Клин выбило клином. Столица, даже спустя неделю после беспорядков, являла собой зрелище, способное ввергнуть в депрессию человека вполне жизнерадостного; с Феликсом же все произошло наоборот. Трудно сказать, что именно послужило той пощечиной, что привела его в чувство — слишком много было таких пощечин в тот ясный морозный день.

И первой из них стало пепелище на месте дома Бальтазара. Чумазый мальчонка-беспризорник, замотанный в невероятное количество лохмотьев и оттого смахивающий на кочан капусты, всего за пару медяков рассказал, шмыгая носом и утираясь рукавом, что «именно здесь жил знаменитый Мясник, который неделю назад устроил чудовищную резню на Рыночной площади — ну это всем известно, а вот чего вы, господа, не знали, так это того, что Мясник был еще и героем, и не просто героем, а драконоубийцей, но не очень-то это ему помогло, когда толпа спалила его дом, и пламя было — аж до неба!» А вот что стало с самим Мясником — этого захлебывающийся восторгом и соплями мальчонка не знал, но скорее всего «вздернули его, господа хорошие, прямо на фонаре и вздернули — а может и зарубили к едреней фене, тогда за мостом такая драка была — ух!!! А вы, господа, приезжие, верно? — возбужденно уточнял беспризорник. — Экскурсию не желаете?» Они не желали. Патрик молча смотрел, как пушистые белые снежинки мягко ложились на черную копоть, а Феликс смотрел на Патрика. Именно тогда лицо юноши впервые исказила уродливая гримаса с трудом сдерживаемой ненависти…

Потом был мост. Баррикады на Цепном мосту так никто и не разобрал за прошедшую неделю: их только слегка разворошили, освободив узкую лазейку, куда с трудом протискивался кэб, и это причиняло долгие, по часу и более, заторы, в один из которых и угодили Феликс и Патрик. Их кэб оттеснили к самым перилам моста, и Феликс выглянул в окошко. Хтон его дернул, не иначе… Сначала он даже не понял, что увидел. Потом догадался. Страшная догадка его нашла себе подтверждение несколько дней спустя, когда снова стали выходить газеты и в них появились первые описания минувшей трагедии. В ту ночь около тысячи людей с факелами в руках, отчаявшись пробиться сквозь жандармские заставы на Цепном и Троллином мостах, вышли на лед реки. Там их встретили пять сотен конных уланов. Лед проломился. Тела никто не вылавливал, а мороз всю неделю после мятежа стоял лютый, и реку снова сковало льдом… Лед этот был малинового оттенка, а в толще его были видны полторы тысячи скрюченных человеческих тел. С высоты Цепного моста это напоминало гигантское полотнище Босха.

А за мостом был ад. Там полчища облезлых псов рвали на куски промороженные тела убитых, а стаи ворон, столь многочисленные, что затмевали собой солнце, сражались с псами за лакомые кусочки, с торжествующим карканьем выклевывая остекленевшие глаза; на фонарях покачивались висельники — дворники взбирались на стремянки и срезали их, тела гулко ударялись о мостовую, их поддевали крючьями и забрасывали на сани, а ветер шевелил излохмаченные обрывки веревок, пеньковой бахромой свисающие с фонарных столбов; под ногами звенело стекло разбитых витрин, и в воздухе все еще держался запах гари… И во всем этом аду не было ничего ирреального или мистического: напротив, происходящее в Нижнем Городе выглядело настолько обыденно и буднично, что Феликс, ужаснувшись увиденному с моста, воспринимал дальнейшие картины ада как нечто вполне привычное и хорошо знакомое. В конце концов, в феодах ему доводилось видеть вещи и похуже… Именно этот будничный ад окончательно выдернул его из пучин депрессии и настроил на деловой манер.