Книга Пекинский узел - Олег Геннадьевич Игнатьев

подлые твари. Нападают на слабых, от сильных бегут.

День уже клонился к вечеру, когда Попов перепрыгнул через кучу песка, обогнул груду камней и толкнул дверь «Нежного мака». Знаменитый бордель представлял из себя длинный кирпичный сарай с глинобитной пристройкой, выгребной ямой, заполненной до краёв нечистотами. Над зловонным отстоем тучей роились мухи. Сарай был разделён на крохотные комнатушки. Войдя внутрь, Попов раздвинул шёлковые занавеси, нарезанные узкими полосками, задел головой китайский фонарик в виде головы дракона, придержал его рукой и вошёл в узенький зал, в котором толклись полуобнажённые девицы, преимущественно кореянки. В зале было дымно и душно. Влажные от пота женские тела то и дело прилипали к нему и недвусмысленно заигрывали с ним.

— Золото, а не мужчина, — мурлыкали они и норовили проверить глубину его брючных карманов. — У, какой огурчик! — прыскали в ладошки.

Узкогрудый китаец с чёрной повязкой на лбу прижал к груди руки и дважды поклонился.

— О чём мечтает господин?

— О встрече с Ай Чэном, — недовольным тоном ответил Попов. — Он мне, сволочь, задолжал пятнадцать тысяч.

— Проиграл в карты?

— Да. Проиграл и прячется, как крыса.

— В самом деле, — свёл брови к переносице китаец и поправил на своей бритой голове повязку. — Что-то я его давно не видел.

«Чахоточный какой — то», — брезгливо подумал о нём Попов и невольно отступил назад, присматриваясь к бледной синеве глаз и впалым щекам, на которых играл нездоровый румянец.

— Говоришь, давно не видел?

— Да уже недели три.

На боковой стене была изображена юная японка с обольстительной улыбкой и прижатым к подбородку пальцем. Она в кокетливом полуобороте ухитрялась смотреть прямо в глаза Попову. Переборов свою брезгливость, он поманил к себе китайца и заткнул ему за пояс двадцать лянов: — Появится Ай Чэн, дай знать старине Дун Ю, цирюльнику, что на татарском рынке.

— Я его знаю.

— Тем лучше, — мрачно произнёс Попов. — Я с ним уже договорился.

Китаец пересчитал деньги и подобострастно закивал головой.

— Я в вашей власти, господин, э... как к вам обращаться?

— Зови меня Ли Бо, — важно ответил Попов, прекрасно сознавая, что узколобый страж борделя давно не держит в голове имя славного поэта. Жажда наживы оглупляет, убивает память. Привыкший к конспирации китаец, согласно кивнул головой. Ни один мускул на его лице не дрогнул. Как ему скажут, так он и сделает.

— Не будет на месте цирюльника, сообщишь Одноглазому Вану.

— Тому, что пасётся у Храма Земли, — уверенным тоном сказал длиннобудылый и, пряча немалые деньги за пазуху, предложил двух молоденьких вьетнамок.

— Некогда, — буркнул Попов и пообещал зайти попозже. На выходе к нему прижалась пышнотелая девица с бантиком на шее.

— Приходи. Я буду ждать.

— Радость моя ненаглядная, — вежливо отстранил её от себя Попов. — Я сам дрожу от нетерпения.

Глава III

Чтобы тебя увидели, надо уйти. Игнатьев так и сделал. Перебравшись на фрегат, он как бы ушёл в тень и, вместе с тем, стал гораздо заметнее, как фигура нейтральная. Разместившись в небольшой, но уютной каюте, он имел возможность оценивать со стороны действия китайцев и союзников, подводя итоги своего неутешительного пребывания в Китае. Роль пассивного и стороннего наблюдателя была ему противна, и он подолгу засиживался за рабочим столом, ища выход из того затруднительного положения, в котором оказался. Ночные мотыльки и бабочки вились над лампой и, обжигая крылья, падали на стол. Время от времени он сдувал их с бумаги, смахивал на пол. Безрадостно уставясь в одну точку, мучился молчанием My Лань. Что с ней? Отчего она не пишет? Ему не хватало рядом одного-единственного человека, и этим человеком, признавался он себе, была My Лань. Сознание того, что она близко, рядом, возможность слышать её чудный мелодичный, словно из глубины души идущий голос, придало бы ему сил и вдохновенного желания бороться с трудностями и преодолевать препятствия. А так... не зная, где My Лань и что с ней, отчего она молчит, он совершенно расклеился. К тому же август выдался жарким и невыносимо душным. Даже шёлковый полог, предохранявший от мух и москитов, казалось, источал пустынный зной. И тяжёлым, несносным казался гулкий топот матросских ботинок, свистки боцманской дудки и отбиваемые судовым колоколом склянки. Он не собирался раскисать и предаваться унынию, но и тоска не собиралась покидать его — вгрызалась в сердце, скреблась мышью, изводила до полной апатии. Тогда он часами лежал на диване и тупо смотрел в потолок. Жизнь представлялась вязкой, гнетущей, бессмысленной. В такие часы он боялся себя. Страшился сломаться, утратить чувство долга, дожечь свою волю дотла. За судовой перегородкой соседней каюты раздавались голоса Вульфа и Баллюзена. Чаще повышал голос секретарь. Он любил спорить. Не далее, как вчера, он громко взывал к здравомыслию маньчжурских сановников, хотя обращался к гвардии капитану конной артиллерии: "Зачем драться с тем, кто сильнее? Не лучше ли с ним подружиться?" — "Не льстите себе, — отвечал Баллюзен. — Со слабыми не дружат. Слабых презирают, снисходят до них, до их нужд, а несгибаемого уважают, разговаривают с ним, как с равным. Сильный человек тем и отличается от слабого, что для достижения своей цели не останавливается ни перед какими жертвами". "Оставьте, — пылко возражал секретарь. — Нас приучают жертвовать буквально всем ради отечества, и в повседневной жизни и в минуты опасности, но вся беда в том, — повышал он голос, — и это настоящая трагедия, что минута опасности сознательно! — вы слышите? — сознательно растягивается политиками на годы и века. По крайней мере, наша бедная Россия не знает передышки". — "Наш государь человек страстный, горячий, он спешит сделать всё, что задумал, — говорил Баллюзен. — Долг самодержца требует того". — "А таким, как мы, — возмущался Вульф, — его страстность, что жёрнов на шее. Он ведь не Господь Бог, который, что задумает, то и сделает: и жизнь продлит, и смерть приостановит".

Игнатьев слушал их перебранку и не мог избавиться от мысли, что правы оба: и Вульф, и Баллюзен. Люди суетные ценят рассудительность, люди достойные — благородство. Человек всё время стоит перед выбором: идти навстречу людям или идти навстречу Богу? Думать о жизни земной или о жизни вечной? Стремиться к свету или пребывать во тьме? И при всём при этом человек интуитивно ощущает, что уход