Книга Лебедь Белая - Олег Велесов

– Что ответишь, ромей? – спросил Гореслав.

Тот начал юлить.

– Лгут! Все лгут! Не виноват я в гибели твоих дружинников. Верь мне, Гореславушка. Враги под меня копают.

Я хмыкнула: если под тебя что и копать, то могилу, а сверху ещё камень положить, потяжелее, чтоб выбраться не смог. Я нахмурила носик и сказала:

– Тебя, ромей, подвесить за причинное место над углями, сразу обо всём поведаешь.

Кажется, он расстроился. Ему впервые нечего было сказать, и он беспомощно водил глазками по нашим лицам. На какой-то момент мне даже жалко его стало: маленький, бедненький. Его бы запеленать, взять на руки, покачать, сунуть в рот соску… Но стоило вспомнить, что эта тварь за киевскими причалами учинила – жалость стремглав умчалась прочь. Да и расстроенным он оставался недолго. Беспомощные глазки налились красным, и он прохрипел своему Павлинию:

– Деньги забери.

А вот тут уж дудки! Я кинулась к столу, схватила оба мешочка и прижала к груди. Подошёл Добрыня, сел рядышком, зевнул. Дружина расступилась и с любопытством смотрела, что будет дальше. Отбирать у меня кошели Павлиний остерёгся и многозначительно посмотрел на хозяина.

Что-то надо было делать. То, что жадность родилась раньше ромея, знали все, и он в том числе. Но поди переступи через огромного пса, у которого клыки с палец, а характер не лучше моего. Фурий потоптался, поводил бельмами и ничего более умного не придумал, как сказать:

– Отдай.

Я ответила:

– Не отдам.

Я уже говорила, что своего не отдаю никому. Эти деньги ромей заплатил за меня, стало быть, они и мои тоже. Попробуйте теперь отнять.

Ромей понял, что деньги вернуть не получится, что у него вообще ничего не получиться, скорчил гневную рожу на прощанье и ушёл. Он, конечно, мог натравить на меня не только Павлиния, но и того с дубинкой, но вряд ли и в этом случае он мог рассчитывать на успех.

После его ухода мы какое-то время стояли в напряжении, ждали неприятностей, как тогда за причалами, но Голунь не Киев, здесь баловать просто так не позволят, поэтому мы поуспокоились и вернулись к столу. Мешочки я передала дядьке Малюте, пусть он решат, что с ними делать.

Дажьбог склонился над крем окоёма, запорошил крыши домов сумерками, изготовился ко сну. Я подумала, что и мы спать отправимся. В самом деле: брагу выпили, поросёнка съели, ромею дорогу указали – чем ещё заняться? Но у воеводы было иное мнение.

– Спасибо тебе, друг Капуста, за кров, за хлеб, пора и честь знать, – сказал он поднимаясь. – Уходим мы.

Из дружины никто его решение оспаривать не стал. Близнецы сбегали в клеть за вещами, дядька Капуста снарядил в дорогу съестного припаса. Радиловна долго обнимала Гореслава, гладила его по спине, словно с сыном прощалась. Потом, вспомнив о чём-то, сходила в горницу, вынесла меч в старых кожаных ножнах и собственноручно опоясала им воеводу. Гореслав подарок принял, поклонился старухе в ноги. Я скосилась на дядьку Капусту, его, должно быть, меч, не жалко ли? Тот кивал головой, мол, всё правильно, мать, делаешь.

Дядька Малюта поговорил с Гореславом. Они хоть отныне и отец с сыном, но по-прежнему воевода с кормщиком, поэтому Гореслав всё равно старший. Дядька Малюта спросил, куда, мол, идём. Мне тоже это было интересно, поэтому я подошла ближе.

– Ромей в покое нас не оставит, ему девка очень нужна, – сказал Гореслав. – Не отпустит он её. А возле города наёмники сидят. Может и не он им платит, но убеждаться в том не хочется. Обойдём их в темноте, так спокойней будет.

– Куда пойдём?

– Сначала до Ерша, а там дорога на Киев выведет.

– Нельзя нам в Киев, – вставила я свою лепту в разговор. – У Фурия там связи, я в усадьбе об этом слышала.

Я подумала, что они меня презреют, слушать не станут, но нет. Гореслав кивнул, соглашаясь, а дядька Малюта уверенно заявил:

– А у нас тоже связи, – и похлопал по рукояти меча.

Распрощавшись с хозяевами, мы направились к воротам, и тут же хватились: Сухач где? Куда этот обжора тощий запропал? Но переживали напрасно, Сухач стоял за воротами, ковырялся пальцем в ухе. Когда он выскочить успел, не видел никто. Гореслав глянул на него, как на недоросля, и пошагал по улице к Боровицкому шляху.

Я шла рядом с дядькой Малютой. С ним спокойнее – он слева, Добрыня справа, попробуй кто чужой подойти. Сумерки посуровели, смешались с печной сажею, аж на зубах захрустело, но Числобог смилостивился, выпустил из рук полный месяц, осветил дорогу под ногами. Я подняла голову: звёздочек-то сколько высыпало! Как я люблю их, так бы и любовалась вечно. И считала бы. Одна звёздочка, две звёздочки, три… Все их счесть невозможно, ибо сколько душ чистых людских на небо отправилось, столько и звёзд оттуда подмигивает. Бабка говорит, что их бессчётно. Но я думаю, что боги непременно придумают способ их сосчитать. Придумали же они колесо. И здесь придумают, и с нами поделятся. Хотя зачем нам это?

И вдруг я вспомнила: меня же тётка Бабура в усадьбе ждёт!

Чернобог мне приснись, как я о ней позабыла? Когда она пришла в амбар в тот вечер, я хотела караул кричать и сдать её честь по чести княжеским дружинникам. Они ребята весёлые, памятливые, нашли бы ей достойное наказание. Да и Благояр Вышезарович, думаю, от себя тоже что-нибудь добавил. Эко чудо учудила, княгиню отравить осмелилась! Но посмотрев ей в глаза…

Посмотрев ей в глаза, я передумала. Я не стала никого звать. Мы сели на скамеечку, отправили Поганка на кухню за пирогами, заварили душицы в котелочке и поговорили. Говорили долго. Тётка Бабура как есть рассказала о своих делах, о чёрных замыслах. Поведала, как проклятый Фурий подловил её на святом – пообещал дочь единственную спасти от болезни лютой, коли Бабура Жилятовна ему служить станет. Она согласилась, а он слово своё не сдержал, не спас дочь, зато обвил бедную ключницу всяческими словесами, как паутиной, – не выберешься! Запуталась она, вот и пошла на преступление.

Я слушала, кивала, иногда всхлипывала. Какая история славная… Но не думайте, что я наивная девочка, которая верит во всё, что ей рассказывают. Тётка Бабура говорила, плакала, слёзы утирала и косилась на меня исподлобья: поведусь ли? Не повелась. Дослушав ключницу до конца и вволю наплакавшись, я хлопнула ладошкой по коленке, бровки свела и велела ей правду говорить, а иначе пригрозила до князя сбегать, благо бежать недалеко. Тётка Бабура вздохнула, снова указала Поганку на дверь и нашептала мне на ухо, дескать, она и в самом деле княгиню отравила, но знала, что я её спасу. Дескать, деда Боян самолично велел ей ромею служить, а меня нарочно привёл в усадьбу, чтобы искусством своим знахарским я княгиню исцелила, когда тот её отравить прикажет. Это волхв нарочно придумал, дабы козни чёрные ромеевские раскрыть и племена славянские от распри удержать. Вот!

Я плюнула, стиснула зубы, но тётка Бабура сотворила перуницу и поклялась молниями Перуна, что каждое слово истинная правда.