Книга Под колесами - звезды - Алексей Евтушенко

– Потому что это Марс, и у меня слишком много энергии уходит на поддержание твоей жизнедеятельности. Я не могу здесь опять принять облик человеческого существа.

– А жаль, – вздохнул Егор.

– И мне. Но не переживай, вот вернёмся на Землю… Ты будешь, блин с горохом, звонить или нет?!

– Давай, барышня, – беспечно махнул рукой Егор и допил коньяк. – Соединяй!

Глава двадцать первая

Связь была замечательная, и Егор, вальяжно развалившись на сиденье (сказывалось действие коньяка), заверил маму в том, что он жив и здоров, что пусть она не волнуется, а сейчас он пока ещё задерживается с друзьями, но скоро обязательно будет дома и, когда совсем соберётся, ещё позвонит. Откуда во Львове друзья? Ты не поверишь, но встретился с ростовчанами прямо на улице. Точнее, с одной ростовчанкой… Выпил? Да, он выпил, но не очень много. Мам, ну что ты в самом деле, я взрослый человек! Нет, не за рулём. Машина на стоянке, не волнуйся. Как только освобожусь, сразу приду. Всё. Целую. Целую. Да. Всё. Пока-пока.

– Уф-ф! – выдохнул Егор, когда мама положила трубку. – Оказывается, материнская забота бывает иногда довольно утомительной. Но вообще-то она права, – пора бы и возвращаться. Хотелось бы, конечно…

– Что?

– Ну… полетать тут, посмотреть поближе на город. Вон, видишь там, внизу?

– Вижу, но, во-первых, это только отсюда, с высоты видно, что там был когда-то город и, если спуститься, то кроме обычной слегка всхолмлённой песчаной равнины, мы ничего не обнаружим, а во-вторых… Понимаешь, я ведь не случайно оказалась именно здесь, на вершине этой пирамиды. Тут место силы. Узел. Точка перехода. В общем, это особое место. Так что лучше нам не рисковать, а прямо сейчас попробовать вернуться.

– Тогда поехали, – согласился Егор. – Чего резину тянуть?

– Пристегнись только, – сказала Анюта. – На всякий случай.

Мир свернулся в чёрную точку бесконечно малой величины и снова возник, как ни в чём не бывало. Это мгновенное сворачивание и разворачивание мира (как окружающего, так и внутреннего) сопровождалось слабым приступом тошноты с последующим лёгким головокружением.

Впрочем, вполне вероятно, что данные симптомы были вызваны вовсе не манипуляциями Анюты с пространством и временем, а излишним количеством выпитого – пусть даже хорошего и французского – коньяка.

Что ж, подумал Егор, спасибо хоть на Земле…

По правую от него руку, за парапетом, сверкала на солнце серо-голубая шкура Атлантического океана.

Он сразу сообразил, что океан именно Атлантический, потому что отсюда, с набережной, ему отлично был виден остров Эллис со знаменитой на весь мир статуей Свободы. Свобода привычным жестом вздымала свой факел к затянутому облаками нью-йоркскому небу и, повернув голову, Егор увидел именно то, что и должен был увидеть: знакомые до оскомины по картинкам и фильмам громады небоскрёбов Большого Яблока.

– Надо же, – смущённо обрадовалась Анюта, – получилось!

– Почти, дорогая. Почти получилось, – не преминул поправить Егор. – Но вообще-то я тебе страшно благодарен, – когда бы ещё довелось побывать в Нью-Йорке?

– Так это Нью-Йорк?

– Ты будешь смеяться, но это таки Нью-Йорк.

– Красиво, – задумчиво констатировала Анюта. – Но меня тревожит мой промах. Это означает, что я ещё отнюдь не в форме. Но почему Нью-Йорк?

– А почему Марс?

– Это я как раз могу объяснить.

– Ну-ка, ну-ка… – Егор опустил стекло, с наслаждением вдохнул пахнущий морем и отработанным бензином воздух и закурил.

Ему было хорошо. Машина стояла у бордюра в разрешённом для стоянке месте (спереди и сзади он видел другие, точно также приткнувшиеся к обочине автомобили, чьи хозяева, облокотившись о парапет, любовались заливом), а вокруг бесчисленными стёклами небоскрёбов сверкала самая настоящая Америка, которая для русского человека всегда казалась не менее загадочной и притягательной, чем тот же Марс.

– Я ведь говорила уже, что твои далёкие предки были, по– видимому, родом с Марса. Так что в самый кульминационный момент нашего…э-э… соединения сработала твоя генная память. А я девушка восприимчивая.

– Слушай, восприимчивая девушка, а мы домой сегодня попадём?

– Сильно хочешь домой?

– А ты что, боишься, что опять промажешь?

– Я вообще мало чего боюсь в этой жизни. Просто ты же сам признался, что никогда не был в Нью-Йорке.

– Точно. Не был. Хочешь сказать, что можешь устроить мне экскурсию?

– Теоретически ничего сложного в этом нет. Правила движения тут такие же, как в России?

– Насколько я знаю, если и отличаются, то не сильно.

– Так в чём проблема? Поехали? Карта у меня уже есть.

– Не вижу препятствий, как говаривал начальник тюрьмы в хорошем польском фильме «Ва-банк-2». О, слушай, раз пошла такая пьянка, то грех не заехать в гости к моему другу Сене! Давай, а?

– Давай. А у тебя адрес есть?

– Где-то он в Бруклине живёт, по-моему… Погоди-ка, – Егор полез в бардачок и после недолгих поисков выудил из его захламлённых недр старую, изрядно потрёпанную записную книжку. – Та-ак, посмотрим… Сеня. Семён Ивашевский. Вот. Адрес и телефон. Давай сначала позвоним, а то вдруг его дома не окажется.

– Какой номер?

Егор продиктовал.

С Сеней Ивашевским Егор познакомился лет десять назад, в те далёкие времена, когда только начинал свою многотрудную деятельность художника-керамиста. Сеня не был ростовчанином. В славный город Ростов-на-Дону его занесло из Москвы в начале девяностых в поисках лучшей доли и в связи с пошатнувшимся здоровьем. Впрочем, и москвичом, по большому счёту, Семён тоже не был. В Москву он в своё время попал из Ленинграда, в Ленинград из Харькова, а в Харьков… откуда Сеня попал в Харьков, Егор уже не помнил. В общем, был Сеня свободным тридцатилетним шалопаем-художником (художником – в широком смысле этого слова), каких тогда довольно много бродило по просторам только что распавшейся великой державы, гражданином мира, человеком талантливым и непоседливым. Талант его проявлялся в том, что Семён замечательно исполнял под гитару песни чужого сочинения и хорошо умел фотографировать. И даже не просто хорошо, а хорошо настолько, что простенький «Зенит» в его руках становился подлинным инструментом художника, Мастера с большой буквы. Снимал Сеня на любую плёнку, любой камерой и любые сюжеты, но больше всего любил работать древней, но безотказной «Москвой» на чёрно-белой широкой плёнке и делать крупнозернистые, как бы подёрнутые патиной времени фотографии старых подъездов, двускатных крыш с высокими кирпичными дымовыми трубами, бродячих собак на пустынных улицах, одиноких камней и деревьев посреди поля. При этом был Семён человеком очень общительным, дружелюбным, бескорыстным и любвеобильным. Природная живость характера, неуёмная энергия и темперамент быстро снискали ему в Танаисе, куда он очень быстро попал по приезде в Ростов, славу записного донжуана, весёлого собутыльника и хорошего товарища.