Книга Селфи с музой. Рассказы о писательстве - Юрий Поляков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Слышали, трое умных журналистов слиняли?
– А этот?
– А этот дурак возвращается…
В Шереметьево-2, в сравнении с Франкфуртом, тесном, как садовый домик, ожидая багаж, я вдруг столкнулся с Андреем Дементьевым, тоже прилетевшим откуда-то. Всегда весёлый, загорелый и белозубый, он обрадовался, стал расспрашивать, как прошли встречи с немецкими читателями, где мы были, что купили, сколько свиных ног с пивом осилили. Потом, живо озираясь, спросил:
– А где девчонки?
– Остались… – машинально ответил я.
– Как остались? – Он посерел, словно архивный листок, и его рука взялась за сердце.
Глагол «остаться» по отношению к загранкомандированным имел только одно значение – «выбрать свободу». А это скандал на весь мир и большие неприятности, ибо руководитель нёс персональную ответственность за возвращаемость своих подчинённых из-за рубежа.
– В смысле опоздали. Скоро прилетят! – поняв свою оплошность, пояснил я.
Живые оттенки вернулись в лицо главного редактора, и он с облегчением выругался, пообещав впаять всем опоздавшим по выговору.
Да, путешествие за рубеж в ту пору таило в себе серьёзные опасности. О, как же трепетало моё сердце, когда я проносил через таможню мимо бдительных стражей затаившиеся в недрах набитого чемодана бунинские «Окаянные дни»! Страну с истошной бдительностью оберегали от эмигрантских книжек, а надо бы беречь от книжников и фарисеев с партбилетами в карманах. Кто знает, может быть, эта осточертевшая всем бдительность и была задумана исключительно для того, чтобы всем осточертеть?
Тема «русские за границей» – одна из самых распространённых в отечественной литературе. А какие авторы! Карамзин, Салтыков-Щедрин, Тургенев, Достоевский!.. Читая их, я, советский человек не в самом худшем смысле этого слова, поражался тому, как спокойно и уверенно чувствовали себя за границей наши классики и их герои, принадлежавшие, правда, к правящему классу. После революции ситуация изменилась: русские за границей жили, как правило, не очень хорошо. Даже лауреат Нобелевской премии Бунин не жировал, а бывшие старшие офицеры были счастливы, достав в Париже место таксиста. Правда, некоторые благодаря природной русской смётке поднялись, разбогатели, но вот беда: их дети уже чувствовали себя полурусскими, а внуки – совершеннейшими французами. Грустно видеть Рюриковичей, которые наезжают в Москву на званые обеды и обедни, роняют слёзы и признаются в любви земле предков, грассируя на каком-то вороньем суржике. А помните, как в 1990-е нам прочили в цари вьюношу Романова – толстомясого чернявого киндера, ни бельмеса не понимавшего по-русски?
Увы, это наша опасная национальная особенность-склонность к ассимиляции. Русская общность держится не на кровной близости, а за счёт внешнего давления, государственных скреп и общих целей. Зайдите на свадьбу или юбилей русского и, скажем, кавказца, даже в Москве живущего сызмальства, окиньте взглядом гостей, и вам многое станет понятно. Для нас утрата государства в отличие от китайцев, евреев, грузин или армян равносильна утрате этнической идентичности. Вы никогда не задумывались, почему русские, придя на тот же Кавказ как победители, не вырядили местных джигитов в кафтаны, поддёвки, армяки и малахаи, а, наоборот, стали одеваться в черкески с газырями и папахи? В Средней Азии жившие там русские поэты с гордостью угощали меня не щами, а пловом. Доблесть они видели не в том, чтобы навязать свой образ жизни местным, а в том, чтобы освоить чужие обычаи. Потому-то мы такие большие, русский мир протянулся от Бреста до Курил, но по той же причине, чуть что, начинаем разваливаться. Нашей бочке нужна не затычка, а стальные государственные обручи.
Конечно, во время написания «Парижской любви…» я о таких вещах ещё не думал, озаботился этим позже, в 1990-е, когда в нашей стране была предпринята вторая после 1917 года попытка дерусификации, когда слово «русский» исчезло из эфирного обихода, а носители коренной идентичности стремительно вытеснялись из власти, культуры, про СМИ и бизнес я даже не говорю: русским духом там вообще не пахло. Помню, моя дочь в середине 1990-х, придя с вечеринки «золотой молодёжи», спросила:
– Папа, а мы совсем, что ли, русские?
– В каком смысле?
– Ну, может, какие-нибудь… примеси есть?
– Да вроде обе ветви рязанские…
– Жаль.
– Почему?
– Ребята и девчонки сегодня выпили и стали хвалиться, у кого сколько процентов нерусской крови. А я сижу как дура…
С приходом Путина этот процесс замедлился, но не прекратился вовсе. Кто смотрит российское ТВ, понимает, о чём я говорю. Жаль. В СССР была предпринята небезуспешная попытка построения не только бесклассового, но и интернационального общества. Ни то ни другое до конца довести не удалось, хотя я уверен, к этим попыткам человечество ещё вернётся.
Но возвратимся к сюжету «Парижской любви…». В советские времена наши люди тоже ездили за бугор. Впрочем, не все – Булгакова, к примеру, так и не выпустили. Зато другие – Эренбург, парочка Бриков, Михаил Кольцов, Маяковский, Шкловский и прочие везунчики – оттуда не вылезали, но исключительно для того, чтобы вести там идеологические битвы. Кстати, с нашими писателями-эмигрантами они там почти не общались, считая их белогвардейцами, которых в упор, между прочим, не замечали и французские литераторы, придерживавшиеся либеральных или коммунистических взглядов, как Луи Арагон, муж Эльзы Триоле – родной сестрички Лили Брик. Мы сегодня вообще недооцениваем разветвлённость, мощь и влияние интернациональных связей Советской России, ставших сходить на нет после отстранения от международной деятельности Литвинова и Зиновьева. Известный русист Рене Герра рассказывал мне, что Зайцев, Гуль, Шмелёв, Адамович, Георгий Иванов жили в фактической изоляции от французского литературного сообщества. Их не замечали. Во всяком случае, до начала холодной войны.
Я, кстати, будучи начинающим поэтом, ещё застал когорту писателей-международников, постоянно мотавшихся за рубеж и дававших там, а потом и на страницах своих книг бой гнусной буржуазной действительности. Международников сразу можно было узнать среди блёклых завсегдатаев Дома литераторов по ярким пиджакам, малиновым ботинкам, ярким галстукам или шёлковым шейным платкам. Особенно выделялся Александр Кулешов-Нолле, кудрявый загорелый красавец с гвардейской выправкой. По слухам, он был внебрачным сыном Александра Блока. В самом деле – похож, да и по дате рождения как-то всё совпадало. Когда он, дыша импортными одеколонами и лондонскими туманами, гордо проходил мимо бражничавших литературных домоседов, те начинали спорить, в каком звании он служит в КГБ. И сходились: никак не ниже полковника. Писал Кулешов, кажется, о продажности и беспринципности буржуазного спорта.
Сочинения международников изобиловали спорами доказательных советских умников с интеллектуальными западными простофилями, на глазах прозревающими от неотразимых доводов. Читать эти диалоги без смеха нельзя было уже тогда, в них, по сути, брезжило наше грядущее сокрушительное поражение в холодной войне и схватке идеологий. Любопытно, что большинство наших международников в критический момент перешли на сторону неприятеля, став в ряды прозападных либералов.
