Книга Селфи с музой. Рассказы о писательстве - Юрий Поляков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В заключение хочу сказать, что у моей повести странная судьба. Люди из власти не любят её за то, что я слишком бесцеремонно заглянул в душу, искажённую жаждой повелевать себе подобными. Собратья по перу – и либералы, и патриоты – не могут мне простить, что их книги, разоблачительные или охранительные, не одолели перевал, отделивший нас от советской цивилизации, или же затерялись в гнилых окололитературных джунглях 1990-х. А моя повесть преодолела и не затерялась. Критики не могут забыть, что не оценили мою вещь по выходе в свет, сочтя её перестроечной однодневкой и возведя в шедевры тексты, которые теперь и читать-то совестно. Разве же можно такое простить «непроинтуиченному» автору? Зато мой «Апофегей» и четверть века спустя всё так же мил читателям, выдержав более 20 переизданий. Теперь он мил ещё и зрителям. Разве же не обидно?
1995,2016,2019
Должен сознаться, сначала я хотел назвать повесть иначе – «Французская любовь». Мне очень нравилась двусмысленная пикантность такого заглавия. Я взялся за эту вещь после выхода «Апофегея» (1989), про который один критик написал, что эта вещь сильна «не только разоблачительной сатирой на партийных карьеристов, но и яркими, смелыми эротическими эпизодами». Конечно, сегодня дерзкими сочтёт их разве человек, впавший в 1989 году в летаргию и очнувшийся в наши дни. Нынче к эротике попривыкли, как к витринам, заваленным аппетитной на вид, но почти несъедобной колбасой. Однако в те годы за номером «Юности» с «Апофегеем» в библиотеках стояла очередь, всем хотелось эротики. Подумать только, молодая, ещё не расписанная пара, аспиранты-историки уединяются в отсутствие родителей на квартире и разучивают позы из индийского трактата «Цветок персика».
Впрочем, всё по порядку.
К тому времени, побывав «могильщиком комсомола», «очернителем советской школы» и «клеветником армии», я вдруг стал неожиданно для себя ещё и «сокрушителем советской бесполости». Сегодня, когда мне попадаются на глаза статейки (в том числе и мои) тех бузотёрских лет, я поражаюсь тому, как мы были жестоки и несправедливы к обществу, в котором не очень худо и не так уж и бедно жили. Общество, где никто не голодает, но многого не хватает, казалось нам чудовищным. А разве социум, где всё есть, в том числе и голодные, справедливее? В самом деле, какими бы бесполыми ни выглядели граждане СССР, население-то тем не менее постоянно увеличивалось. Зато в наше чрезвычайно сексуальное время народ убывает со скоростью миллион человек в год. Во всяком случае, убывал до последнего времени.
В ту пору казалось, если сильно пошуметь, то жизнь в целом сразу станет богаче, а половая жизнь в частности – ярче, глубже, содержательнее. Увы, воспитанные на идее неотвратимого, как смерть, прогресса, мы не понимали, что жизнь гораздо проще ухудшить, нежели улучшить, а от чрезмерного шума по примеру библейского Иерихона могут и стены рухнуть. Собственно, это и произошло в 1991 году, вскоре после того как «Юность», возглавляемая в ту пору Андреем Дементьевым, опубликовала «Парижскую любовь Кости Гуманкова». Любопытно, что государства рушатся от «сытых бунтов» чаще, нежели от голодных…
Но теперь – ближе к теме. Кажется, в конце 1989 года мне позвонила Алла Шевелкина, переводчица, сотрудничавшая с журналом «Либерасьон». С ней я познакомился за пару лет до этого, когда она приехала в Переделкино со съёмочной группой французского телевидения, чтобы взять интервью у писателей. Сначала беседовали с Окуджавой на его даче, а потом позвали и меня – молодёжь. Бард был суров и требовал разгона Союза писателей, стесняющего свободу творчества. Я к тому времени был уже не столь радикален. Когда мы вышли на улицу, французский журналист спросил меня, а Алла перевела:
– Скажите, кому принадлежит дача, где живёт мсье Окуджава?
– Союзу писателей.
– Но ведь тогда он лишится дачи! – изумился рассудительный галл.
– Булат Шавлович, видимо, полагает, что дачу ему оставят в благодарность за ликвидацию Союза писателей, – с улыбкой ответил я и поймал на себе удивлённый взгляд Аллы.
И вот теперь, позвонив, Шевелкина сообщила, что знаменитое издательство «Галлимар» ищет современные русские романы, где события так или иначе связаны с Францией. «Нет ли у вас чего-нибудь такого?» – «Есть!» – бодро отозвался я, соврав лишь отчасти. Мне давно уже хотелось написать что-нибудь трогательное и смешное о советских людях за границей, ибо я, спасибо комсомолу и Союзу писателей, частенько выезжал за рубеж и насмотрелся там всякого. Но замысел я откладывал, колебался, в какую страну отправить будущих моих героев. И во время телефонного разговора с Аллой меня осенило – в Париж! Любовь в Париже казалась вершиной изысканной романтики.
«Подумаешь!» – молвит читатель, наслышанный, что сегодня набережные Сены оглашаются пьяными матюками новых русских гораздо чаще, чем звуками, которые издают не чуждые алкоголя франкофоны. Но я прошу вернуться в 1989 год, когда выезд за рубеж для многих был чем-то средним между рейдом в тыл врага и ознакомительной экскурсией по райским кущам. Мне к тому времени удалось побывать в разных странах. Я очень хорошо помнил тот холодок в груди, когда руководитель группы, насосавшись валидола, совершенно серьёзно обещал за опоздание к месту сбора делегации сделать меня невыездным навсегда. Он ведь мысленно записал меня в невозвращенцы и готовил оправдательную речь, чтобы парткомиссия сжалилась, влепив ему выговор без занесения в учётную карточку.
Помню забавный случай. Проведя дни журнала «Юность» в Германии, мы возвращались домой через Франкфурт-на-Майне, а аэропорт там такой огромный, что обслуживающий персонал разъезжает на велосипедах. Ну и понятно, магазинов беспошлинной торговли там столько, сколько тогда не было во всей Москве. Как стало известно позже, две редакционные дамы из нашей делегации в сопровождении фотокорреспондента заблудились в дебрях западного изобилия и опоздали к вылету.
В те годы из-за первых терактов ввели новый порядок посадки на самолёт. У трапа на специальных многоярусных стеллажах стоял весь зарегистрированный багаж. Каждый пассажир, перед тем как подняться по трапу, указывал на свой чемодан, а полицейский внимательно сверял оторванный корешок с биркой. Тогда наивно считали, что никто сам себя взрывать в воздухе не станет. Лишь после этого твой багаж по транспортёру попадал во чрево самолёта, а ты мог занять своё кресло. Постепенно стеллаж опустел, и на нём остались лишь знакомые мне баулы пропавших членов делегации. Сначала экипаж переговаривался с кем-то по рации, потом советовался с прибывшим начальством, затем ко мне подошёл сотрудник «Аэрофлота» и спросил:
– Это были ваши коллеги?
– Да, мои… были… – осторожно подтвердил я, зная, что «коллегами» их можно считать, пока они не попросили политического убежища за рубежом.
– Мы больше не можем ждать! – пожал плечами аэрофлотовец.
И мы взлетели. Тогда ещё в самолётах на международных линиях можно было курить, а наливали, пока ты мог выпивать. Некоторые основательно расслабившиеся граждане, пуская в мою сторону табачный дым, громко обсуждали нештатную ситуацию.
