Книга 13 привидений - Михаил Павлов

– Ты сказал, что у меня будет право выбрать.

Рыжий молчал.

– Вадик… Вадик?

Соседнее кресло пустовало. Соседнего кресла не было, он сам сидел на месте водителя. Олег поднял глаза к зеркалу заднего вида – отражение переливалось серебром.

– Выбор есть всегда, – сказала Сорока-ворона с заднего сиденья. – Прими его – и останешься один на один с собой и своей памятью. Или выбери другое – и живи дальше.

Спица, зажатая в окровавленной ладони, манила. Олег не мог оторвать от нее взгляда. Ему грезились ангелы, танцующие на конце иглы, и вечная тьма, и бездна одиночества. Он вспоминал любимых, которые у него были, и друга, которого у него никогда не было. И счастье, которое можно нарисовать вокруг себя, как картину, расцветив черноту бесконечности.

0

…Девушку за столиком возле входа Олег приметил не сразу, а потом еще долго торчал возле бара, не решаясь подойти. Украдкой рассматривал, любовался миниатюрной фигурой и упавшей на плечи черной волной волос. Не слишком ли молода?.. Едва ли не в дочки годится – на малой родине такие знакомства народ осуждал. С другой стороны, здесь, в столице, на него вряд ли кто косо посмотрит, если он хотя бы попытается завести разговор.

Ему уже следовало вернуться в галерею – выставка битый час продолжалась без его участия, но Олег просто не мог вот так взять и уйти. Девчонка не отпускала. Наконец, он мысленно сказал себе: «Живи сегодня, живи сейчас», одним глотком допил виски и решительно направился к ней.

От нее пахло морским бризом.

– Привет.

Девушка быстро стрельнула в его сторону глазами, слегка вскинула брови – чуть презрительно, чуть насмешливо – и отвела взгляд. Демонстративный игнор длился пару секунд, не дольше, пейзаж за окном кафе заставил ее присмотреться к Олегу внимательнее, уже с легким удивлением.

– Эээ… привет. А вы?..

– Ну да, только никому не говори. – Олег улыбнулся и, ощутив себя гораздо уверенней, присел напротив. – И по имени не зови – не хочу, чтобы накинулись за селфи и автографами.

С рекламного щита на улице за ними присматривал он сам – рыжий, бородатый, улыбчивый. Сорокалетний, но все еще полный обаяния.

– Как же вас звать?

– Кодовое имя… – Олег сделал паузу, пытаясь придумать что-нибудь забавное.

Слово пришло на ум само собой. Или даже не пришло, а всплыло, проявившись где-то в слоях памяти.

– Зови меня Февраль, – сказал он и, заметив, как все ярче разгорается огонек интереса в глазах незнакомки, подмигнул своему улыбчивому двойнику на улице.

– Почему? Это какая-то ваша картина?

Запах моря кружил голову сильнее, чем выпитое. Хотелось нырнуть лицом в ее волосы и утонуть там.

– Вся наша жизнь – чья-то картина, – внутри росло чувство, что все складывается идеально. Как положено, красиво-воздушно-волшебно.

– А кто же художник?..

– Кто-то гораздо более мастеровитый, чем я.

Лариса Львова

Песни олгы

Бодрствуя, мы идем сквозь сон – сами лишь призраки ушедших времен.

Франц Кафка

В промороженных ветвях слышалось пение – тонкий протяжный звук, похожий на вой ветра. Из прохудившегося кожаного мешка, привязанного к лиственнице, торчали желто-коричневые костяшки и обындевелые пряди. Ветер наматывал волосы на черные загнувшиеся ногти.

Если бы кто-то рискнул подойти к могильному дереву, то сказал бы: шаманка Олгы косы заплетает, духов зовет, жениха приваживает. А может, так и было на самом деле. Заскучала Олгы без мужчины, иссохло и потрескалось ее лоно, стало ломким, как кора дерева. Но в мертвой плоти таилось желание. Вот и голосила Олгы в надежде, что услышит ее путник.

У обглоданного ветрами черного ствола лиственницы – сугроб. Только по весне, к концу мая, он потемнеет и просядет. Обнажится прах тех, кто утешал Олгы долгими зимами, отдавал ей тепло своих жизней, веселил гаснувшим стуком сердец, щекотал затухавшим дыханием. Сколько их, женихов, сюда приходило? Наверное, сама Олгы не знает. Нет толку считать кости. Живой, горячий нужен. Чтобы пылкое мужское естество напитало недвижную Олгы жизнью.

Хотите узнать правду про шаманку Олгы, которая все никак не может истлеть, качается в мешке на могильном дереве?

Поднесите водки Николаю, который прибился к роду Чуевых молодым и с тех пор живет в нем, не смея покинуть эти места.

Старик насыплет в кружку порошка из мухоморов, размешает и выпьет. Посидит, не поднимая отечных век, ощущая, как растекается по жилам едкое тепло, как уходит вечная стылость из негнущихся рук и ног, как оглохшие уши начинают слышать, а слепые глаза – видеть. Но не семейство Чуевых, которое устроилось под пологом на ночь и ждет рассказа – так легче засыпается. Не младшую невестку Любку, охочую до мужних ласк, готовую к тому, чтобы под долгие речи Николая делать нового ребенка. Не самих Чуевых, которые, чтобы ничто не помешало рассказу старика, жуют хлеб и суют в беззубые рты младшим детям. Они быстро заснут под звуки любви и монотонные слова.

Понесется на черных оленях ночь, чтобы на краю мира встретить светлый день, своего суженого, пересесть в нарты со снежно-белой упряжкой. Потечет рассказ Николая, которому скоро будет внимать только звездная вечность, чье недремлющее око наблюдает за спящими через дымоходное отверстие чума.

Глаза старика видят не дальше того времени, когда он с товарищами подрядился добывать пушнину и оказался в черном от времени зимовье у черта на кулижках. Словно его жизнь началась со снегопада, который в одну ночь превратил октябрьскую тайгу в призрачный мир белых громадин и голубовато-синих теней.

А в ушах Николая по-прежнему, как много лет назад, стоит горестный вопль старшего артельного, эвена-полукровки Устына.

Три собаки, три мохнатых друга были у него. Три брата в обличье лаек. А утром Устын с трудом открыл заваленную сугробом дверь, свистнул и не дождался псов, которые пыхтят от радости, поскуливают в ожидании кормежки.

Может, погнались за зайцем или каким другим зверем, сдуру выскочившим к зимовью? Или, упаси бог, росомаха набрела на охотничье жилье?

Но ведь лая-то артельщики не слышали. Их только позавчера высадили из вертолета на вырубленный пятак посредь тайги. За день пришлось сделать трудный переход до зимовья, где уже дожидались сброшенные с вертушки припасы. Вот и заснули как убитые.

Не слишком ли крепко развел Устын спирт? А может, починать запас вообще не стоило – впереди долгие месяцы лесного отшельничества. Случись что – только многоградусная жидкость заменит и лекарства, и этих, как там прозываются врачи, – терапевтов.

А от избушки к сопке по ровному первозимнему покрову тянулись три борозды. Одна кончалась алым пятном у жиденьких молодых елей; другая взбиралась на склон и пересекалась с третьей на разметанном дракой снегу. И не брусничник на нем краснел.