Книга Последнее семейство в Англии - Мэтт Хейг

Саймон пристегнул свою веревку столь обыденным жестом, будто цеплял поводок к собаке. Адаму, однако, потребовалось больше времени, учитывая, что руки плохо его слушались.

Снова разговоры.

Снова страх.

Я терпеливо сидел. Как хороший пес.

Адам взглянул на меня, будто я как-то мог вмешаться. Он выглядел напуганным, по-настоящему, когда оттягивал веревку.

– Она слона выдержит, – уверил его Саймон, фыркнув, и медленно подошел к краю.

– Ну, главное, чтобы она выдержала меня.

существование

Адам и Саймон исчезли, на их существование указывали лишь веревки, тянувшиеся к краю.

Пока я ждал их, высоко на этой скале без запахов, у меня возникло странное чувство. Мне казалось, и это прозвучит безумно, будто все под моим контролем. Я обладал властью не только над будущим Семьи, но и надо всем, над чем захочу.

Это, я прекрасно понимал, было необычное чувство для лабрадоров. Да, в Пакте лабрадоров говорится о власти, о контроле, но в то же время Пакт устанавливает границы. Никогда не рисковать тайной миссии. Никогда не прибегать к насилию. Никогда не предавать доверие хозяина.

Если предашь Пакт, предашь породу.

Так говорилось, так передавалось от поколения к поколению, от матери к щенкам. Один шаг в сторону, и все лабрадорье дело будет поставлено под угрозу.

Предашь Пакт – предашь себя.

Конечно, это был серьезный аргумент. Сбейся с пути – и потеряешь шанс получить свою Вечную Награду. Не воссоединишься со своими братьями и сестрами, не будешь бегать свободным и диким в безлюдной вселенной. Но где доказательство? Весь замысел начинал казаться слабо продуманным, даже самонадеянным. Возможно, Фальстаф был прав. В смысле, кто я такой, чтобы утверждать, будто философии и системы верований, которые объединяли другие породы, были неправильными, а наши – правильными? Почему мы автоматически списываем со счетов мировоззрение ротвейлеров как примитивное и варварское, или мировоззрение пуделей, которые слишком озабочены внешностью? Влияние Восстания спрингеров было очевидно вредным, но, в то же время, имели ли мы право судить поступки других?

Пока моя шерсть дыбилась на холодном ветру, я вспомнил, что сказал мне Фальстаф. «Есть многое на свете, что не может объяснить твой Пакт». И я вынужден был с ним согласиться, определенно было то, что никак нельзя было понять.

Но Пакт все еще имел некоторую ценность.

Семьи, по крайней мере, человеческие Семьи, нужно было защищать. Существовало слишком много опасностей – внешних и внутренних – чтобы они могли выжить самостоятельно. И их стоило защищать. Ведь несмотря на их ложь, противоречия, предательства, несправедливости, существовало позитивное, мощное глубинное течение под всеми поверхностными ритуалами, заметное каждому псу. Но что если единственным способом спасти Семью было нарушить Пакт? Что тогда?

Генри со мной не было. И Фальстафа тоже. Никаких ответов. Я был один. Я должен был думать самостоятельно.

Голос вдали прервал ход моих мыслей. Альпинист, на которого указал прежде Саймон, теперь шел с другим человеком в нашем направлении. Оба мужчины были еще слишком малы и далеки, чтобы я мог отчетливо их учуять, хотя ветер доносил их голоса.

– В этом-то все и дело, верно? Если просто лежать и позволять этим ублюдкам ходить по тебе, ничего не добьешься, – объявил мужчина, которого мы видели ранее.

– Да, я согласен. Время от времени нужно принимать непопулярные решения, брать инициативу на себя, – поддакнул ему другой.

Я понятия не имел, о чем они говорят, но их слова отозвались в моей голове. Все дело… ничего не добьешься… непопулярные решения… инициативу на себя.

Они все еще были далеко.

Достаточно далеко.

Я взглянул на веревки, которые двигались легкими рывками, но оставались туго натянутыми.

Время у меня было.

Я еще мог защитить Семью.

ошейник

Я попытался вспомнить, как это делал Фальстаф. Я представил его в тот день, когда мы впервые встретились в парке, как он вытянул свою толстую лохматую шею вровень с туловищем, повернул голову, сдал назад.

Мой ошейник был тугим, плотно прилегал к горлу, но я упорствовал, пока не почувствовал, как он съезжает по ушам. После моих усердных трудов ошейник слетел к металлическому столбу, к которому я был привязан, а сам я сделал два невольных шага назад. Веревки были недалеко, и я нервно подпрыгивал, приближаясь к ним.

Снова голоса.

Саймон и Адам.

Я заглянул за край, увидел их затылки на полпути вниз к подножию утеса. Мои лапы сжались – ветер тянул меня вперед. Саймон продолжал отталкиваться от скалы и падал ниже. Адам пытался делать то же, но без уверенности в ногах.

Я вернулся к веревкам, которые легонько поднимались с земли. Дерганья теперь стали понятны. Ослабляются, затем натягиваются; скала, затем воздух.

волосок

Хотя запаха не чувствовалось, веревка Саймона имела вкус. Кислый, синтетический, с привкусом человеческой болезни. Сделано человеком. Скоро к ней присоединился новый вкус: кровь. Веревка была натянута так крепко, что я порезал язык, пока жевал, сохраняя ритм.

Ослабляется, натягивается, ослабляется…

Веревка была крепкая, но тонкая.

Нити забили мой рот.

Он был моим, его жизнь висела на волоске.

– Стой, нет!

– Иди сюда, песик, сюда! Сюда, малыш!

Двое мужчин, которых я видел ранее, теперь быстро бежали ко мне.

Я услышал Адама:

– Что это было? Кто-то кричит?

Услышал Саймона:

– Брось, приятель, займись делом.

Это я и сделал, я рассчитал последний укус идеально.

Дзинь.

Веревка вылетела из моей пасти и скрылась с той стороны, разбрызгивая мою кровь по воздуху.

– Блядь!

– Блядь!

– Блядь!

– Б-л-я-я!

Я подошел вперед, чтобы увидеть нанесенный ущерб. Но он все еще был там. Раскачивался, кричал, нырял вверх и вниз, но еще там.

Была и другая веревка. Как я ее не заметил? Каждому по две. И я начал жевать сделанные человеком волокна.

– На помощь! – кричал Саймон.

– Кто-нибудь, помогите! – кричал Адам.

– Мы идем! – кричали другие двое мужчин. И они бежали через последнюю площадку на скале, а я давился веревкой, захлебывался кровью, язык горел, но меня вела какая-то неведомая внутренняя сила.