Книга Сентябри Шираза - Далия Софер

— «Гернику» Пикассо перевозят из Нью-Йорка в Испанию, — наконец сказала она, решив, что из всех новостей только эта может заинтересовать его.

— Правда? — откликнулся Исаак, не отрываясь от журнала.

— Вроде бы по завещанию Пикассо картина может вернуться в Испанию лишь после того, как в ней будет республика.

— Но Испания ведь не республика, — сказал Исаак. — Там конституционная монархия.

— Это почти что республика. Наш шах именно к этому и стремился. Но он, конечно, спохватился слишком поздно, — сказала Фарназ и тут же поняла, что муж не захочет продолжать разговор. Говорить о том, что здоровье страны подорвано, он не желал, она же — ни дать ни взять бестактный терапевт — повторяла и повторяла смертельный диагноз, все равно как если бы говорила: «Это рак, и уже пошли метастазы».

Фарназ тянется к очкам мужа, держит их в руках, ощущает холодок металлических дужек.

Со вчерашнего дня, после того, как позвонил брат Исаака, Джавад, — он узнал об аресте от примкнувшего к революционерам приятеля, — никто не звонил. Фарназ вспоминает, как увидела имя Куроша Нассири в списке казненных. В тот день она все пыталась дозвониться до Исаака, но он не брал трубку, а его секретарша всякий раз отвечала: «Исаак очень занят, он вам перезвонит». Но он так и не перезвонил. Вечером, когда Исаак вернулся домой, лицо у него потемнело, он положил портфель, опустился на диван и зарыдал. Фарназ села рядом и тоже заплакала. О казни Куроша они больше не говорили.

Собака — черная немецкая овчарка — носится по саду взад-вперед, лает на ветер — ее оставили австрийские дипломаты: им пришлось уехать. Фарназ гадает, не почуяла ли Сьюзи отсутствие Исаака, образовавшуюся в доме пустоту. В тот день, когда их садовник Аббас привел собаку и стал упрашивать взять ее, Фарназ и думать об этом не желала. И даже жалкие глаза собаки, запах ее пахнущей мускусом шерсти, влажной и взлохмаченной после утреннего дождя, не побудили Фарназ дать согласие. Она сказала, что боится собак, к тому же они грязные.

— Мне сказали, собака очень умная и воспитанная, она даже двери умеет открывать, — уговаривал Аббас.

Фарназ рассмеялась:

— Ну вот, только этого мне не хватало! Собаки, которая сама открывает двери.

Но, снова глянув на осиротевшее животное, она увидела, как Исаак гладит собаку по голове. Вскоре эти двое уже резвились во дворе: Исаак кидал желтый теннисный мяч — память о Парвизе, — а пес бросался за ним и клал его к ногам Исаака. Увидев, как светятся радостью глаза мужа, Фарназ сдалась.

— Ладно, — сказала она. — Пускай пес остается, лишь бы в дом не заходил.

Морщинистое лицо Аббаса расплылось в улыбке:

— Да благословит вас Господь. Кстати, это не он, а она. Ее зовут Сьюзи.

Фарназ посмеивалась над собой: она ревновала Исаака к собаке, этой австрийской Сьюзи, при взгляде на которую глаза Исаака смеялись, — самой Фарназ он уже давно не улыбался.

* * *

Острая боль за правой глазницей перемещается к затылку, от него к спине. Тени от нависающих над террасой деревьев качаются на стене напротив — обычно это усыпляет Фарназ. Но сегодня, когда она смотрит на них, ей видится, что с ветки свисает какая-то фигура, руки, ноги, голова ее безвольно повисли. Фарназ зажмуривается, считает до десяти, но, открыв глаза, видит то же самое.

Она отпирает стеклянную дверь на балкон — дверь дребезжит. В спальню врывается прохладный ветерок, шторы лихо танцуют — им и хореографа не нужно. Фарназ наступает на шторы, спотыкается, босые ноги ощущают ледяной мрамор пола. Она опирается на перила и видит — вот оно, тело мужчины, обернутое белой простыней, оно свисает с нижней ветки их черешни. Исаак? По ногам Фарназ течет моча. Она бросается назад, в спальню, спускается по лестнице, мчится в сад.

Добежав до черешни, Фарназ ощупывает влажную простыню со всех сторон — складки пусты, от них несет затхлостью. Наверняка Хабибе, их прислуга, вытерла мокрую собаку, потом развесила простыню, а снять забыла.

Фарназ садится прямо в траву, роса проникает сквозь и так намокшую ночную рубашку. Фарназ пронизывает холод, она возвращается обратно в затихший дом — какой он большой, но к чему всё это теперь? Фасад из белого известняка, фонари, горящие вдоль дорожки, поблескивающая голубая гладь бассейна — они как стража не дают хаосу вырваться наружу.

* * *

— Фарназ-ханом[8], что с вами? Принести вам чаю? Что-то вы плохо выглядите. Спите в одной маечке… Еще простудитесь.

Фарназ открывает глаза и видит над собой Хабибе.

— Нет-нет, я уже встаю, спасибо. Мне надо ехать. — Во рту пересохло, чувствуется горечь.

— Что это? — Хабибе смотрит на кровать, на несмятую простыню с той стороны, где обычно спит Исаак. — Амин-ага, выходит, так и не пришел?

— Нет, Хабибе. Его забрали.

Фарназ откидывает одеяло, опускает ноги на пол, долго смотрит на них: ногти, покрытые светло-розовым лаком — точь-в-точь ракушки — напоминают о недавних прогулках по пляжу.

Хабибе кладет руку на плечо Фарназ.

— Не тревожьтесь, ханом. Он — хороший человек, долго его не продержат.

— Так-то так… А Курош разве не хороший? И где он теперь?

— Не надо думать об этом. — Хабибе подходит к окну, раздергивает занавески. В комнату врывается яркий свет. — Фарназ-ханом, помните то сари из золотистого шелка, которое Амин-ага привез мне из Индии? Оно до сих пор лежит у меня в кладовке. Время от времени я его разворачиваю, трогаю — до чего нежная ткань. Помните, ханом?

Фарназ приходит в голову мысль о том, что такое обычно вспоминают на похоронах.

— Конечно, помню, — говорит она.

— Как подумаю, что такой доброй души человек сидит за решеткой, сердце разрывается. — Хабибе качает головой. И, понижая голос, прибавляет: — Я хоть и не такая уж верующая, а все-таки попрошу свою сводную сестру Кобру — она молится пять раз на дню — замолвить словечко за Амина-ага. Я бы и сама помолилась, да только вряд ли мои молитвы помогут. А через Кобру пожелаю Амину-ага скорейшего возвращения: Хар Хаджи йек джур Маке миравад, «Каждый паломник отправляется в Мекку своим путем».

— Спасибо тебе, Хабибе. Ты к нам очень добра.

— А теперь вставайте, ханом. Вставайте. И делайте все, что надо. — Хабибе стоит минуту-другую, затем берет с прикроватной тумбочки пустой бокал из-под коньяка. — А вот с этим, Фарназ-ханом, пора кончать.

— Хабибе, ты же знаешь, я больше одного бокала не пью. Коньяк меня успокаивает.

— Один или десять — какая разница? Мало того, что это вредно для здоровья, так теперь еще и незаконно. — Хабибе ставит бокал на место и уходит.

Незаконно? Ну да, спиртные напитки вместе с пением, музыкой и появлением на улице с непокрытой головой попали в длинный список всего, что не дозволено. Но с каких это пор Хабибе стала такой законопослушной?