Книга Сентябри Шираза - Далия Софер

— А это кто? Ну-ка, ну-ка… Фарназ Амин! Это что, не твоя жена? — Мохсен швыряет Исааку журнал через стол.

Исаак ошарашенно смотрит на буквы, кружащиеся вихрем на странице, неотличимые одна от другой, но вот наконец взгляд его останавливается: и впрямь, под статьей напечатано затейливым шрифтом имя его жены. «Рандеву в Ледовом дворце» — так называется статья; Исаак вдруг ощущает прохладу катка, вспоминает, как они стояли на льду — Фарназ держала за руку Ширин, как они втроем катались под диско, не смолкавшее ни на секунду, как пытались угнаться за Парвизом, который вслед за остальными подростками выделывал пируэты в самом центре катка.

— Да, у нее иногда выходили статьи, переводы то там, то здесь…

— И тем не менее ты забыл об этом сказать… — Мохсен залпом допивает чай, откидывает голову, ставит стакан на поднос. Посасывая остатки сахарного кубика, он продолжает: — А ты отдаешь себе отчет в том, что этот каток — пристанище греха? А твоя жена в своей статье пропагандировала его.

Что, если Фарназ сейчас не сидит дома у телефона — гадает, почему это он запаздывает к обеду? Что если она сидит перед таким же Мохсеном, всего-навсего в другом крыле этого здания? Желчь растекается по всему телу. Его бросает в жар, он теряет дар речи.

— Нет, брат, это вовсе не так, — наконец выдавливает из себя Исаак. — Она просто описала свои впечатления от катка.

— Понятно. — Мохсен прохаживается по комнате, подошвы его кроссовок посвистывают. — И что же, она все еще пишет «о своих впечатлениях»? Или ей это больше не интересно?

— Что вам сказать, она давно уже ничего не пишет. Поэтому я и забыл упомянуть об этом. В последнее время она неважно себя чувствует, часто болеет.

— Какой ужас… И что же с ней такое?

— Мигрени.

В последний раз они на десять дней ездили к морю на север — у них там домик на побережье; Фарназ почти все время спала. Просыпалась она только к вечеру, когда вместе с заходом солнца прекращалась и головная боль, из спальни она, несмотря на августовскую жару, появлялась в шерстяном свитере. «Дракула вышел на охоту», — шутила она, и Ширин, радуясь маме, мчалась на кухню и приносила поесть, мисочку кроваво-красных черешен или белых персиков.

— Брат, прошу вас, скажите: ей ничто не угрожает? Ведь она дома, да?

Мохсен опускает глаза на папку с делом.

— Против тебя много чего накопилось. Как я уже сказал, придется провести расследование.

Он захлопывает папку, сжимает виски руками.

— Брат Хосейн отведет тебя в камеру.

Мохсен уходит, а тот человек, который принес поднос с чаем, возвращается. Он встает у двери, жестом приказывая Исааку следовать за ним. В полумраке коридора Исаак опускает глаза на запястье, где прежде были часы.

— Сколько сейчас времени? — спрашивает он.

— Брат, — говорит Хосейн, — советую научиться не думать о времени. Здесь время ничего не значит.

Глава вторая

Охранник, Хосейн, останавливается у входа в камеру — держит свечу, ожидает, пока Исаак устроится. Исаак узнает Рамина, того парня шестнадцати лет, — он дремлет на матрасе; значит, и его сюда определили. Еще один заключенный сидит на полу, разматывая грязные повязки на ногах. Прежде чем неровное пламя свечи гаснет и дверь захлопывается, Исаак успевает заметить, что большие пальцы у него распухли.

— Ну да, воняет, — говорит тот. — Уж вы извините.

В темноте Исаак опускается на свободный матрас, потерявшие упругость пружины, подпрыгнув несколько раз, замирают.

— Что с вашими ногами? — спрашивает Исаак.

— Били, — слышит он в ответ.

Предстоящая ночь кажется Исааку очень долгой — наверное, такими же будут многие ночи, которые могут последовать за ней. Он расшнуровывает туфли — они жесткие, ноги от них устали — и растягивается на матрасе. Мочевой пузырь переполнен, и он гадает, сколько часов до рассвета — скорее всего, именно тогда выводят в уборную. Исаак не уверен, что дотерпит, может, придется отлить здесь же, как тому мужчине в пижаме. Он слышит, как по бетонному полу волочится нога; все это сопровождается стонами и под конец звоном пружин. Видимо, сокамерник добрался до своего матраса — рядом с ним и напротив мальчишки.

— Бедные мои ноги, — слышится вздох. — Кстати, меня зовут Мехди, — шепчет он в темноте.

— Меня — Исаак.

— Как там, на воле? — спрашивает Мехди.

— На воле? А с какого времени вы тут? Как давно?

— Без малого восемь месяцев.

— Ничего с тех пор не изменилось, — говорит Исаак.

— Верится с трудом, — бормочет Мехди. — Наверняка стало только хуже, уж больно много привозят сюда моих друзей.

Исаак заводит руки за голову. Кто-то в камере по соседству чуть ли не поминутно кашляет. Камера кружится, в голове какая-то бесконечная черная карусель.

— Я сижу, потому что я — туде, то есть коммунист, — рассказывает Мехди. — На меня донес друг. Я почти не сомневаюсь, что это он: слышал, что он тоже здесь сидит. Мы оба преподавали в университете. Видно, его побоями заставили назвать мое имя. Из меня тоже пытались выбить имена друзей, ну да меня им не сломать. Вот гляжу теперь на свои ноги и думаю… может, не стоило рассказывать это вам, хотя… хуже, чем есть, мне вряд ли будет. — В голосе мужчины слышится нетерпение, но он себя сдерживает.

— Так, значит, вы выступали против обоих правительств? — спрашивает Исаак.

— Да. Понимаете, ведь мы не за то боролись. Нынешний режим еще хуже, чем прежняя монархия.

— А тот парень? Не знаете, за что он здесь?

— Вы про Рамина? Он облил муллу красной краской.

— И только? Его посадили только за это?

— У него мать — туде, — продолжал Мехди. — Так что решили, что и он тоже коммунист. Его мать взяли месяца два назад. Отец уже год как убит. А вы? В чем вас обвиняют?

— Пока еще не знаю.

* * *

Исаак лежит без сна, взгляд его падает на окно размером с обувную коробку под самым потолком, на иссизо-синее небо за черными прутьями решетки. Стекло выбито, в камеру проникает теплый ветерок. Ночь, должно быть, прекрасная — тихая, темная, безлунная. Исаак старается заснуть, но не может, ему мерещатся яркие, то и дело меняющиеся видения, тот самый калейдоскоп чудовищ, который являлся ему по ночам в детстве, когда через закрытую дверь до него доносился голос пьяного отца и тихие причитания матери. Исаак закрывает глаза, и ему чудится запах лосьона жены — аромат цветов апельсина, — которым она протирает лицо и руки перед сном. Ему вдруг кажется, будто она идет к нему, в ночной рубашке, как обычно. Шепотом он желает ей спокойной ночи, он почему-то уверен, что жена его слышит.

Глава третья

В темноте Фарназ проводит рукой по мебели: по изогнутой спинке кровати, на которой до сих пор висит полосатая пижама Исаака, по полумесяцу алабастровой[7] настольной лампы у кровати, по сандаловой статуэтке Будды, в протянутых ввысь руках которого цветок лотоса. Очки для чтения дожидаются Исаака на прикроватной тумбочке с его стороны, журнал все еще открыт на статье, которую он наверняка не дочитал. Прошлым вечером Фарназ сердилась на Исаака: он читал, а ей так хотелось с ним поговорить. Она пришла далеко за полночь, у нее гудела голова: она несколько часов кряду просидела у телевизора — смотрела новостные передачи. Фарназ знала, что не стоит вываливать эти страшные новости на Исаака: он не хотел о них слышать.