Книга Бунт Афродиты. Tunc - Лоуренс Даррелл

«Да здравствует Век Потребленья!» —

мы слышим ежедневно,

Но потребитель кто и что ему потребно?

Как и следовало ожидать, я заметил агента фирмы, болтавшегося в аэропорту, но его не интересовали пассажиры ночных рейсов, или он выслеживал кого-то другого, и я без труда смог проскользнуть на плохо освещённую площадку, где меня поджидал скрипучий маленький автобус, чтобы отвезти на север столицы.

Вкус этой относительной свободы пока как-то странен; я испытываю некоторое замешательство, какое, верно, испытывает человек, который слышит, как захлопывается за ним дверь тюрьмы, где он отсидел долгий срок. (Если бы время имело водяной знак, как бумага, можно было бы увидеть его на просвет?) Цитата.

Но маленький отельчик — на месте. И комната — причём абсолютно не изменившаяся. Смотрите, вот чернильные пятна, оставленные мною на грязной мраморной каминной доске. Та же кровать с пыльным покрывалом, продавленная, как гамак. Вмятины на ней воскрешают воспоминание об Иоланте, вставшей, чтобы пойти в ванную. Она сядет в выщербленном эмалированном гробу и намылит сияющие груди. Я в восторге от этого места, где можно обозревать прошлое, мечтать о будущем, выжидать.

Иоланта, Ипполита, Карадок… свет далёких звёзд всё ещё светит, но не греет. Каким относительным он кажется из номера седьмого, как мало связанным с жизнью и смертью.

О смерти говорить нет смысла, пока разворачивается свиток памяти. Что касается Иоланты, то тут непозволительно было бы даже моё вечное чувство ностальгии; её лицо, во весь экран, пересекло континенты; символ столь же властный, как Елена Троянская. Почему здесь, на этой кровати, в тёмные века молодости… Теперь она превратилась в улыбку шириной восемнадцать футов.

Юными жертвами средиземноморского grigri[13]были мы, учившиеся плавить грубую руду жизни. Да, какие-то воспоминания о ней являются, раскачиваясь из стороны в сторону, словно осторожно нащупывают «оставшийся рубец, который озаряет широкий размах раны».

На нежной белой коже, напоминающей белизну пасхальных свечей, вмятинки позвоночника. Маленькие завитки волос на шее. Краски Понта и Фракии часто намного светлее, чем в Центральной Греции, — vide[14]Ипполиту с её волосами цвета воронового крыла и оливковыми глазами. Нет, у Ио были серовато-зелёные глаза и волосы пепельного оттенка — дар Черкесии. Султаны часто пополняли свои гаремы такими наложницами, серо-зелёные глаза и прекрасные светлые кудри ценились особо. Но, как бы там ни было, эти струйки, просочившиеся сквозь великую плотину прошлого, нимало не трогали её — легендарную Иоланту; она, возможно, даже забыла о них, оставила валяться на полу монтажных на мрачных киностудиях нового мира. Например, стоило немалых трудов заставить её брить подмышки; как все девушки её сословия, афинские проститутки, она верила, что обезьяньи клочья шерсти под мышками возбуждают мужчин. Может, и так. Однако теперь, когда она на экране поднимает свои тонкие руки, словно миндальное дерево в пышном парике, ямки под ними гладкие, как яйца гагарки.

Такой юнец, каким был я тогда, не мог отказаться от удовольствия испытывать к ней определённое двойственное чувство; он шёл на унижение, полностью покоряясь своему нарциссизму. Не знаю, тут многое имело место. У этого маленького ангела были грязные пальцы на ногах, к тому же, думаю, она немножко приворовывала. Я нашёл какие-то записи, сделанные мною в то время, в которых о ней и не упоминается, что доказывает, что даже Чарлок имел неистребимую склонность к интроспекции, существовавшую параллельно, так сказать, с его мирской активной жизнью. Во второй, жёлтой тетради — той, что с рисунками ушной раковины и эскизом моей модели слухового аппарата, — содержались материалы другого рода.

Гуляя по ночным Афинам, он мог записать: «Мурашки по коже, сладостное содроганье, переходящее чуть ли не в изнеможение… Ну, да строение гениталий особенно подходит для подобного чуда, Болсовер. (Болсовер был моим преподавателем в Кингс-колледже. Я до сих пор мысленно разговариваю с ним на языке рефератов.) Легчайшее касание белой руки возбудит сгусток нервных узлов в пещеристой ткани. Через приёмные центры вегетативной нервной системы возбуждение распространится на солнечное сплетение, подчревное сплетение и поясничное или тазовое…. Гм. Здесь всплывает поцелуй. Автобиография единственного поцелуя Иоланты. Обратите также внимание, Болсовер, на то, что, как учит эмбриология, последний орган постепенно обособляется от зародыша, что можно определить как первое накопление клеток, признаваемоё за начало последнего органа. Дальше в прошлое, наверно, зайти нельзя, но для меня даже это недостаточно далеко. Наверняка однажды в яичках моего папаши, в обезьяньих гонадах, был я?»

Эти проблемы добавляли печаль и растерянность в мою любовь. Я зажигал свечу и разглядывал спящую фигурку, стараясь понять её тайную историю; мне казалось, что можно проникнуть в сокровенное, в скрытый смысл наслаждения и боли, безрассудной страсти, который я теперь сознаю. Осёл. Обезьяна. Червь.

У неё были прекрасные зубы, мелкие и лишь чуточку неровные — отчего её улыбка сразу делалась скорбной и хищной. Она была слишком сибаритка, чтобы не быть расточительной в профессиональном смысле, — или слишком искренна, чтобы подавлять желание услужить? Акт соития мог раздавить её, повергнуть в изнеможение столь глубокое, что оно походило на смерть. Бедная Иоланта никогда не ела досыта, и откормленному мужчине ничего не стоило раз за разом доводить её до оргазма, пока силы окончательно не оставляли её. У нас с нею всё было прекрасно — и впрямь настолько прекрасно, что её это поражало; мы доводили друг друга до экстаза, как машины, работающие на полных оборотах. Конечно, это исключительно технический вопрос — полная психическая и физическая совместимость; странно, что не существует науки совместимости, ни школы, где можно было бы проверить её на опыте. Если бы мы могли оттачивать сексуальные привычки с таким же усердием, с каким токарь вытачивает свои игрушки, можно было бы избежать многих несчастий в любви. Удивляет, что в век передовых технологий таким проблемам не уделяется внимания. Да, и даже лёжа с закрытыми глазами и искренне стараясь думать о чём-нибудь ещё, чтобы прийти в себя, даже тогда прибойная волна неодолимо влекла её к другому берегу, заворачивала в блаженную потерянность исчезающей секунды. Иногда он будил её, просто чтобы заглянуть в глаза. Но если в такие моменты она бы спросила, о чём он думает, он, наверное, ответил бы: «О настоящей раковой клетке в последнем анализе, клетке, испытывающей недостаток кислорода, задыхающейся клетке, по Шмидту. Когда ты закашлялась, я вдруг увидел на предметном стекле своего микроскопа туберкулёзные палочки, подкрашенные алым эозином, — анемоны на аттическом поле». Люди, лишённые настоящего детства, всегда будут отвечать миру долей неискренности, долей недоверия. Вы можете обвинить в этом нас обоих, чтобы объяснить то главное, чего нам недостаёт. Малая жизнестойкость. Учащённый пульс. Помогут и другие факторы, такие, как окружающая среда, язык, возраст. Но решающее в подобной ситуации — та глубоко схороненная жажда, что только разгорается от ощущения эмоционального бессилия. Ом.