Книга Третий рейх - Роберто Боланьо

Разумеется, ни Чарли, ни Ханна, ни даже Ингеборг не заметили в расположении велосипедов ничего ненормального.

Когда мы вернулись к себе в гостиницу, я полюбопытствовал у Ингеборг, какое впечатление произвели на нее Чарли и Ханна.

Приятные люди, сказала она. В общем, с кое-какими оговорками, я с ней согласен.

22 августа

Завтракали в баре «Сирена». Ингеборг взяла english breakfast,[3]состоявший из чашки чая с молоком, яичницы, двух ломтиков бекона, порции сладкой фасоли и запеченного на противне помидора и обошедшийся в 350 песет, что гораздо дешевле, чем в гостинице. На стене напротив стойки висит деревянная сирена с рыжими волосами и золотистой кожей. С потолка по-прежнему свисает старая рыболовная сеть. В остальном же все здесь изменилось. Официант и женщина за стойкой совсем молодые. Десять лет назад на их месте работали старик со старухой; оба смуглые, с морщинистыми лицами, они любили беседовать с моими родителями. Я не решился спросить про них. Да и зачем? Эти, нынешние, говорят на каталанском.

Чарли и Ханну мы обнаружили на условленном месте, возле велосипедов. Они спали. Расстелив рядом свои коврики, мы стали их будить. Ханна сразу открыла глаза, Чарли же пробормотал что-то нечленораздельное и продолжал спать. Ханна объяснила, что провела ужасную ночь. По ее словам, когда Чарли начинает пить, он уже не может остановиться и злоупотребляет своей физической выносливостью, нанося вред здоровью. Она сказала, что уже в восемь утра, толком не поспав, он отправился заниматься виндсерфингом. Действительно, под боком у Чарли лежала его доска. Затем Ханна сравнила свой крем для загара с тем, каким пользовалась Ингеборг, и вскоре обе, растянувшись на ковриках и подставив спины солнцу, заговорили о каком-то администраторе из Оберхаузена, который, похоже, имел на Ханну серьезные виды, хотя она относилась к нему всего лишь «как к хорошему знакомому». Я перестал прислушиваться к их разговору и на несколько минут сосредоточился на созерцании велосипедов, так встревоживших меня минувшей ночью.

На берегу их оставалось немного; большинство, уже взятые напрокат, медленно кружили по ярко-синей морской глади. Разумеется, в тех велосипедах, которые пока еще стояли без дела, не было ничего тревожного; их конструкция устарела даже по сравнению с велосипедами окрестных пляжей, а щелястая поверхность, казалось, отражала солнечные лучи в тех местах, где краска окончательно облупилась. Место, где хранились велосипеды, от купальщиков отделяла веревка, натянутая между несколькими вкопанными в песок кольями; она висела на высоте не более тридцати сантиметров от земли, причем кое-где колья накренились и грозили совсем упасть. У берега я заметил служителя, он помогал группе клиентов выплыть на открытое место, следя за тем, чтобы велосипед не наскочил на одного из бесчисленных ребятишек, что плескались у берега; клиенты же, их было человек шесть, взгромоздились на велосипед с пластиковыми сумками, в которых, наверное, лежали бутерброды и банки с пивом, и теперь то махали рукой оставшимся на берегу, то восторженно хлопали друг друга по спине. Когда велосипед миновал полосу, где купались дети, служитель вышел из воды и направился в нашу сторону.

— Бедняжка, — услышал я голос Ханны.

Я поинтересовался, кого она имеет в виду; Ингеборг и Ханна знаками показали, чтобы я особенно не пялился. Служитель был смугл, носил длинные волосы и отличался мускулистым сложением, однако самым примечательным в нем были шрамы от ожогов — я имею в виду ожоги от огня, а не от солнца, — покрывавшие большую часть его лица, шею и грудь и демонстрируемые без утайки, темные и сморщенные, словно мясо на противне или кусок обшивки потерпевшего катастрофу самолета.

Признаюсь честно, на какое-то мгновенье я почувствовал себя так, словно меня загипнотизировали, но вслед за этим обнаружил, что он тоже смотрит на нас и что в его взгляде угадывается совершенное безразличие, своего рода холодность, которая сразу вызвала во мне неприязнь.

С тех пор я избегал смотреть на него.

Ханна сказала, что наложила бы на себя руки, если бы с ней приключилось подобное и ее бы так обезобразил огонь. Ханна — красивая девушка, у нее голубые глаза, светло-каштановые волосы и достаточно большая и хорошо сформированная грудь, — ни Ханна, ни Ингеборг не носят верхнюю часть бикини, — но я без особых усилий представил ее обожженную, кричащую, мечущуюся без всякого толку по своему номеру (почему непременно по своему номеру?).

— Возможно, это у него с рождения, — сказала Ингеборг.

— Может быть. И не такое случается, — откликнулась Ханна. — Чарли познакомился в Италии с женщиной, которая родилась без рук.

— Правда?

— Клянусь. Спроси у него. Он с ней переспал.

Ханна и Ингеборг расхохотались. Иногда я не понимаю, что остроумного Ингеборг находит в подобных высказываниях.

— Вероятно, мать съела какую-то химию во время беременности.

Я не понял, кого Ингеборг имела в виду: безрукую женщину или велосипедного служителя. Но в любом случае постарался рассеять ее заблуждение. С такой изуродованной кожей никто не рождается. Хотя, конечно, шрамы от ожогов давние. Возможно, они появились лет пять назад, а то и раньше, если судить по поведению бедняги (я на него не глядел), привыкшего вызывать в людях любопытство и интерес, как вызывают его уроды и калеки, привлекать взгляды, полные невольного отвращения и жалости к несчастному. Лишиться руки или ноги равносильно потери части себя самого, но получить такие ожоги означает полностью измениться, превратиться в другого.

Когда Чарли наконец проснулся, Ханна сказала, что служитель — довольно привлекательный мужчина. Какая мускулатура! Чарли засмеялся, и мы все вместе пошли в воду.

Во второй половине дня, после обеда, я разложил игру. Ингеборг, Ханна и Чарли отправились в старую часть городка за покупками. Во время обеда фрау Эльза подошла к нашему столику и спросила, как нам отдыхается. Она широко и открыто улыбнулась, здороваясь с Ингеборг, хотя, когда она обратилась ко мне, мне показалось, что в ее голосе прозвучала ирония, она словно говорила мне: вот видишь, я забочусь о твоем удобстве, я тебя не забываю. Ингеборг нашла, что она очень красивая женщина. И спросила, сколько ей лет. Я сказал, что не знаю.

Сколько лет могло быть фрау Эльзе? Помню, родители рассказывали, что она вышла замуж совсем юной за какого-то испанца, которого, честно говоря, я никогда не видел. В последнее лето, когда мы отдыхали здесь всей семьей, ей было, наверно, лет двадцать пять, то есть примерно столько, сколько сейчас Ханне, Чарли, мне, наконец. А ей, следовательно, должно быть около тридцати пяти.

После обеда гостиница погружается в странное оцепенение; все, кто не ушел на пляж или прогуляться по окрестностям, ложатся спать, измученные жарой. Служащие гостиницы, за исключением тех, кто стоически несет свою вахту за барной стойкой, исчезают, и раньше шести вечера их не увидишь ни внутри гостиницы, ни снаружи. Липкая тишина повисает на всех этажах, лишь изредка ее нарушают приглушенные детские голоса и жужжание лифта. Иной раз кажется, что дети просто заблудились, но это впечатление обманчиво: просто их родители предпочитают не разговаривать.