Книга Молодой негодяй - Эдуард Лимонов

— Черт с ним, с Ивановым… — успокаивает их Генка. — Давайте выпьем за вас, Анна Моисеевна, и за вас, Эдуард Вениаминович, за ваше содружество. Да будет оно долгим и прочным!

— За наше сожительство! За наш незаконный брак! — смеется Анна. — За нашу ситуацию! Ты знаешь, Генулик, когда молодой негодяй уже жил со мной в моей комнате, но мы делали вид, что он со мной не живет… Я громко хлопала дверью на ночь, обманывая мою бедную мамочку… Так вот, тогда моя тетка Гинда предложила нам поселить в маленькую комнату двух квартиранток-девочек, дабы улучшить наше материальное положение. Интеллигентная Циля Яковлевна не могла признаться сестре своего умершего любимого мужа, что ее дочь держит в комнате мальчишку на семь лет моложе ее и спит с ним. «Ах, Гинда, у нас в доме такая ситуация!» — только и сказала моя мама. Бедная моя мама! Как ей не повезло в жизни. Папа Моисей умер от инфаркта, у дочери никак не складывается личная жизнь…

— Зато вторая дочь замужем за директором фабрики. Живет в Киеве, на главной улице — на Крещатике, в буржуазной большой квартире. О таком зяте, как Теодор, можно только мечтать. Директор фабрики…

— Сестрица порядочная, даже тошно, — соглашается Анна Моисеевна, поедая малосольный огурец, — но моя племянница Стелка — блядь. И обещает быть еще более ужасной блядью. Она уже сейчас не пропускает ни одного мужика. Генулик, у этой долговязой Стелки по пачке хуев в каждом глазу… Первый аборт девчонка сделала в 14 лет!.. Да я лишилась невинности только в восемнадцать…

Генка хохочет.

— Другие времена — другие нравы, Анна Моисеевна!

— «О, Лотрек, ведь тебе никогда не достать до педалей!» — вдруг скандирует Анна. — «О, Лотрек… все ли бары ты нынче облазил… Всех ли баб перелапал?»… — Анна замолкает, как обычно потеряв следующие строчки.

— Это чьи? — спрашивает Генка с уважением, он считает Анну интеллигентной и начитанной женщиной.

— Милославский. Из ранних стихов, — морщится Эд. — Юра позирует, французит и гнусавит. Блатную романтику парижской жизни в кафе и ателье разводит. Лотрек…

— «А еще я запомнил, как те Магдалины все латали шинели рябому Христу…» — нахально глядя на «супруга», Анна опять читает Милославского. И, разумеется, не помнит последующих строчек. — «Три бандита с Афродитой у костра!» — выдавливает она и замолкает.

Анькина память заполнена обрывками стихов, песен, когда-то услышанными или прочитанными умными фразами, изречениями философов и писателей. Время от времени Анна извлекает на свет божий обрывок: линию, строчку, фрагмент — и украшает ими свои монологи, которые она произносит при всяком удобном случае. Когда они только познакомились, юноше с харьковской окраины, только что уволившемуся по собственному желанию из литейного цеха завода «Серп и Молот», эрудиция Анны Моисеевны казалась вершиной интеллигентности. Сейчас Эдуард, ставший Лимоновым, подсмеивается над Анькиными «потоками сознания». Он затягивает нараспев, подражая напыщенному романтизму, с каким, так ему кажется, Анна читает стихи:

Подайте мне женщину синюю-синюю,

Я проведу на спине у ней линию

И на той линии буду женат…

Ах, мне бы не надо бы с нею женатиться,

Лучше с котами на крыше лунатиться…

— Замолчи, подлый Савенко! — кричит Анна. — Не коверкай стихи моего друга Бурича. Ты еще не дорос до их понимания!

— Плохой поэт, — безжалостно констатирует Лимонов. — Я, Генка, долгое время считал, что Бурич — хороший поэт, во всяком случае оригинальный, и вдруг — попадается мне в руки книжка польского поэта Ружевича. И что же я вижу, Генка?! Манера Ружевича как две капли воды похожа на манеру Бурича! А! Как это называется? Плагиат! Особенно если учесть, что Бурич и его жена делают деньги, переводя польских поэтов!

— Бурич прекрасный поэт! — глаза Анны с неуверенной ненавистью упираются в «супруга». — Именно потому Вову Бурича так мало и неохотно печатают.

— «Вову…» — фыркает «супруг». — Да он, говорят, уже лысый как колено. Вагрич видел его в Москве, твоего Вовика. Толстый, обожравшийся жлоб. Буржуа от литературы.

— Неправда! Бурич очень красивый. Кудри, как у Аполлона… Бах, наверное, ошибся, и это был не Бурич…

— Как же, ошибся… Он это был — Аполлон, друг твоего мужа — гения из Симферополя…

— Они все были очень талантливые, Генка. Не слушай молодого негодяя. Талантливые и необыкновенно интеллигентные. Они все знали. Они все время читали. Они были образованнее вас…

— Талант не имеет ничего общего с образованием, — морщится Эд.

Эдуард ревнует Анну к ее поколению. К бывшему мужу — режиссеру телевидения, к друзьям мужа, перебравшимся в Москву, — поэту Буричу, кинокритику Мирону Черненко, к художнику Брусиловскому. Для харьковских юношей возраста Эда, для богемы и декадентов, по нескольку раз в день приходящих в «Автомат» выпить чашечку кофе, Москва, как для чеховских трех сестер, горит впереди манящим ослепительным светом, символом успеха и победы. Из сверстников Анны особенно знаменит художник Брусиловский. Вагрич Бахчанян отзывается о работах Брусиловского с почтением. Брусиловский давно уже выставляется и на международных выставках, и время от времени репродукции его вещей печатают западные журналы. Меньше всех добился бывший муж Анны, он и живет не в Москве, но в Симферополе. Эдуард очень хочет в Москву, потому и примеривает предыдущее поколение (они на десять — пятнадцать лет старше) на себя. Примеривает, оспаривает и высмеивает Анькино прошлое во имя ее настоящего с ним, Эдуардом Лимоновым.

Солнце вдруг скатывается с крыши «харчевни» прямо на стол, и деревянный, отскобленный, много раз мытый, уставленный тарелками с закусками, сосудами с водкой и лимонадом, стол вдруг вспыхивает. Очень красивый у них стол, читатель. Салат из красных, как кровь, украинских помидоров и нежно-зеленых огурцов, на которых каплями вспыхивает подсолнечное масло, много раз преломившееся в фужерах и граненых стаканах солнце, много солнца, месиво солнца на столе. Загорелые темные руки поэта, руки Анны, ее ногти, как всегда покрытые необыкновенным лиловым лаком, Генкина красивая рука, обхватившая стебель фужера… Камень в Генкиной запонке, вдруг поймав в себя солнце, испускает тонкий красный луч.

— Камень настоящий? — Анна хватает Генку за руку. В голосе ее уважение.

— Какой там! — Генка смеется. — Фальшивый. Но модно. Настоящий я бы давно заложил.

— Ох, Генулик… Сергей Сергеевич когда-нибудь получит разрыв сердца из-за тебя.

— Пустяки, Анна. У папы много денег. И потом он мне кое-что должен в этой жизни…

4

Эдуард Савенко познакомился с Анной Моисеевной Рубинштейн осенью 1964 года. Познакомил их Борька Чурилов. Эдуарду был 21 год, и он только что уволился с завода «Серп и Молот», где проработал вместе с Чуриловым в литейном цехе целых полтора года. Коротко остриженный, загорелый, мордатый рабочий парень, щурившийся, скрывая сильную близорукость, искал работу, и ангел-хранитель Борька привел его в магазин «Поэзия», где нужен был книгоноша. Красивая, седая в 27 лет, там, поцокивая острыми металлическими каблуками и любопытно вспыхивая голубыми с фиолетинкой глазами, расхаживала Анна Моисеевна. А должность книгоноши уже была занята.