Книга Плачь, Маргарита - Елена Съянова

— Какие? — не поняла Эльза.

— Для полудурков. — Гели со злобой пнула ногой стопку томов и брошюр, сваленных кучей у дивана. Эльза посмотрела на повернутые к ней корешки — Габино, Фрейд, Дарре, Игнатий Лойола, де Сад…

— Хочешь, я принесу тебе другие книги? — мягко спросила Эльза. У Ангелики совершенно неожиданно задрожали губы. Эльза присела рядом. — Вчера мы не закончили разговор… Ты сказала, что тебе можно помочь и что Рудольф мог бы….

— Не помню. — Гели отвернулась.

— Ты сказала, что тебя спасет только одно: если Рудольф захочет… А тут вошла Берта.

— Так, болтала всякий вздор.

— Гели, я хотела бы тебе помочь. Как ты пела сегодня! Ты очень талантлива.

Ангелика вдруг зарыдала. Пожалуй, за всю жизнь Эльза не видела, чтобы женское отчаянье вырывалось с такою неженскою силой; это напоминало приступ эпилепсии — слез почти не было, рыданья больше походили на вскрикивания. Что это такое? Ведь она любит и любима! Что с ней?

— Гели, я поговорю с мужем. Я постараюсь его убедить. Если ты чувствуешь потребность в самовыражении, нельзя держать ее взаперти. И никто не вправе…

Ангелика забилась в угол дивана, прижав кулаки к щекам. В глазах переливалось все то же отчаянье. А Эльза вспомнила свой панический страх перед размолвками мужа с Гитлером, последствия которых бывали тяжелы для обоих.

Рудольф потом подолгу плохо себя чувствовал, у него начинались странные рези в желудке, а на Гитлера находило мрачное отупение.

«У меня всегда после этого опускаются руки», — жаловался он племяннице, и Гели вспомнила сейчас, что именно после такой ссоры дядя и признался ей, как боится потерять своего Руди.

…В ту ночь он метался по спальне их дома на Принцрегентплац и ругал Гесса последними словами, а потом вдруг сел на постель, обхватив голову руками, и спокойно сказал:

— В сущности, мне уже все равно. Мне наплевать на все, о чем мы спорили. Десять лет я хочу от него только одного — чтобы он любил меня больше своих принципов.

— Разве не того же ты хочешь и от остальных? — спросила Ангелика.

— Я не могу хотеть любви, не любя сам. А от прочих мне нужны лишь вера и послушание.

— И от меня?

— У тебя нет принципов — лишь море страсти. Я бы хотел утонуть в нем.

И еще Гели вспомнила карандашный рисунок Адольфа, выполненный с анатомической точностью, — ее собственное обнаженное тело с головою Рудольфа.

— Вот кого я люблю, — пояснил он.

Ее чуть не вырвало. После, в его отсутствие, она хотела уничтожить картинку, но эта гадость куда-то затерялась.

Порою отношения двух мужчин могли казаться странными и, даже при всей сдержанности и мужественной внешности Гесса, вызывать кривотолки. Показываясь на публике, Рудольф обычно оставался как бы в тени фюрера и всегда демонстративно его поддерживал. «Соглашатель», «слабохарактерный», «без личных амбиций», «идеалист» — цепочка подобных характеристик сопровождала его на протяжении всего политического пути, и лишь немногие знали, что, являясь фактическим изобретателем «фюрер-принципа» и бескомпромиссно ему следуя, Рудольф Гесс может при желании развернуть своего фюрера на все сто восемьдесят градусов.

«Но что ему я, мартышка, дурочка?» — не раз в унынии задавала себе вопрос Ангелика.

— Вот Адольф вернется, и я поговорю с ним, — сказала она вслух, подавив вздох, и солгала: — Я ведь еще не пробовала.

— Если ничего не получится, скажешь мне? — попросила подруга.

— Скажу.

После восемнадцатого наступили чудесные, солнечные дни. Кажется, все обитатели Бергхофа переживали умиротворенье.

«Бергхоф — это чудо, — писал Геринг умирающей от чахотки жене. — Здесь снова начинаешь чувствовать жизнь. Фюрер в Берлине, Гесс улетел в Австрию, а Борман оказался славным малым. Мы работаем по три часа в день, но все успеваем. У меня впервые за несколько лет появилось свободное время, и я… похудел. Большой привет тебе от наших милых, брошенных мужьями дам, как они сами себя называют, — от Эльзы, Хелен и Ангелики. Они, однако, ничуть не скучают и почти не расстаются. Дни стоят солнечные, сегодня термометр показал плюс двадцать пять».

Геринг лукавил. Не расставались лишь Эльза и Ангелика, Елена же присоединялась к ним только в утренние часы во время прогулок верхом или спонтанных пикничков в компании местных ребятишек, которые часто наведывались в усадьбу, еще не обнесенную по указанию Бормана двухметровой стеной.

Мужчины в это время занимались делами. По всему дому трещали телефоны, маячили адъютанты Геринга, которые, пока шеф работал, не решались сбежать на пляж или покататься на велосипедах.

Поразительно было, как легко двое мужчин делили лукавую любовницу. Геринг казался совершенно довольным — ни одного косого взгляда или тени неприязни по отношению к Мартину, который будто бы тоже несколько расслабился и последние два дня даже стал появляться на теннисном корте, причем выигрывал у Эльзы сет за сетом.

«Затишье перед бурей» — так охарактеризовал ситуацию в оберзальцбергской резиденции вечером 19 августа Геринг, и он знал, что говорил.

21 августа возвратился из своей поездки Гесс, двадцать второго ждали фюрера. В Берлине проблему решили — блондины Гиммлера (СС — Охранные отряды — вооруженные элитные формирования НСДАП, их начали формировать с 1923 года в качестве личной охраны фюрера в составе Штурмовых отрядов — СА, С 1929 по 1932 год под руководством Гиммлера численность СС выросла с 280 человек до 30 тысяч, в начале 30-х годов СС начинают играть все более важную роль противовеса стихийно растущим и плохо управляемым штурмовым отрядам Эрнеста Рема) загнали бунтарей в казармы и убедили сдаться. Их командира фон Пфеффера фюрер сместил, себя объявил командующим силами СА, а Рема — начальником штаба.

Не так легко дела шли у Гесса. Он вернулся в Бергхоф двадцатого днем таким раздраженным, что даже его любимая Берта поджала хвост.

Когда Рудольф был зол, он молчал. Это знали все, и никто, конечно, его ни о чем не расспрашивал. Только Елена поинтересовалась, какая в Праге погода, поскольку он и там успел побывать.

— Такая же мерзкая, как все остальное, — был ответ.

Эльза знала, что мужа в конце концов прорвет и он выскажется. Обычно он делал это только при ней, за плотно закрытыми дверями, поэтому в партии его считали образцом истинно арийской сдержанности. Когда она вошла в спальню, он ходил полураздетый и уже совершенно готов был взорваться.

В Вене ему все удалось — прошли намеченные собрания, были получены субсидии под местную нацистскую газету, но в Праге…

— Никогда не встречал столько трусов в одном месте! — негодовал он на тамошних, напуганных его напором наци. — Но я им сказал, что они не того боятся и что когда мы придем…

— Кто «мы», Руди?