Книга Шотландские замки. От Эдинбурга до Инвернесса - Генри Воллам Мортон

Я долго сидел на вершине холма, наблюдая, как гаснет дневной свет, туман сгущается, а голубизна наливается темными оттенками. В этот вечерний час, когда на небе зажигались первые звезды, я особо остро ощутил очарование Приграничья. Его чары приблизились и окутали меня подобно колдовскому заклинанию. Как описать эту странную извечную осведомленность Приграничья? Его почти сверхъестественную наблюдательность? Его диковинную способность затаиться и присматриваться, и прислушиваться? Меня не покидало ощущение, будто некто невидимый следит за всеми моими передвижениями. В каждом скрюченном дереве мне виделся затаившийся соглядатай. Я так и ждал, что вот сейчас из вересковых зарослей навстречу мне тихо выедет королева эльфов. Я вспоминал, как в этих самых местах подобная история приключилась с Томасом из Эрсилдуна, или Томасом Рифмачом: он повстречал королеву, та ехала верхом, и «пятьдесят девять серебряных колокольчиков» позвякивали в конской гриве.

Вокруг по-прежнему царила тишина, но я беспокойно обшаривал взором окрестные пустоши, на которых кровавыми пятнами алел вереск. Мне казалось, будто что-то должно произойти. Приграничье грозило вот-вот пробудиться, осыпаться искрами огня с верхушки дерева, пронестись со склона на склон, наполнив тихий закат звоном мечей, стуком копыт и диким пограничным кличем: «Шотландцы! Шотландцы!» В моих ушах звучали тревожные клики: «Армстронг!», «Эллиот!» В глазах стояла картина: темная толпа заполнила пустошь, она несется под «бледным светом луны».

Нет, что ни говорите, а Приграничье все еще населено былыми призраками. Оно спит — но вполглаза! Тем временем заметно похолодало. Я все дальше углублялся на шотландскую территорию.

Приближались сумерки. По пути мне попадались маленькие пограничные деревушки — выстроенные из серого камня, строгие, замкнутые, упрямо отгородившиеся от дороги глухой стеной. Я остановил машину, вдохнул поглубже местный воздух, прислушался к доносившимся звукам. Мне хотелось проникнуть в жизнь этих людей. Запахи были привычными, уютными: как и в любой нормальной деревне, к запаху торфяного дыма, курившегося над печными трубами, примешивались незатейливые, честные ароматы коровника. Что же касается звуков… Я услышал, как во дворе неподалеку беседовали мужчина и женщина. Их голоса явственно разносились в вечерней тишине.

— Вот уж не знаю, — говорила женщина. — Уж не мастер ли Армстронг едет по дороге?

— Ну да, — отвечал ей муж.

— Куда это он собрался? Никак к мистеру Фергюсону, что живет по соседству со священником.

— Выходит, что так.

Затем к их разговору присоединился новый голос: некто, очевидно прохожий, распевно произнес:

— Вечер до-обрый!

— И вам того же, — ответила женщина.

Вот и все, что я подслушал. Короткий обыденный разговор, но для меня он значил так много. Подлинный голос Шотландии! Я поехал дальше, но мягкий говор жителей Приграничья продолжал звучать в моих ушах. Про себя я повторял незатейливые слова, пытаясь произносить их так же тягуче, нараспев. По мне, так «до-ом» звучит гораздо милее и приятнее, чем просто «дом». Наверняка в «до-оме» чувствуешь себя куда уютнее… во всяком случае мне так кажется.

Уже совсем смеркалось, когда в одном из переулков я повстречался с местным пастухом — он гнал свою отару домой. Хотя, по правде сказать, всю работу за пастуха выполняла его маленькая овчарка. Мне она показалась исключительно умной — ни дать ни взять профессор математики. Она была настоящей красоткой: черная, как смоль, лишь морда и грудка да кончик хвоста белые. В отличие от наших пастушеских собак в Саут-Даунс, эта собака не подавала голоса. Она безмолвно кружила вокруг стада, проявляя при этом непреклонность высшего божества. Если требовалось призвать к порядку какую-нибудь заблудшую овцу, она просто мягко тыкалась носом той в бок. Этого оказывалось достаточно: отара трусила себе дальше, а собака — внимательная и неутомимая — продолжала патрулировать серую лавину.

И мне подумалось: такого не увидишь ни в одной английской деревне — овцы, умница-собака и согбенный пастух с волосами цвета льна.

— Вечер до-обрый, — на ходу оборонил старик.

— И вам того же! — ответил я.

И они пошли дальше, а в моей памяти навечно запечатлелась эта картинка — характерная виньетка шотландского Лоуленда: пастух в сумерках гонит стадо к родной деревушке, которая призывно подмигивает ему освещенными окнами и манит запахами готовящейся вечерней трапезы…

Я же, несмотря на подступавшую ночь, продолжал ехать в сторону Джедборо — туда, где на склоне холма лежало разрушенное аббатство. И вот уже мой автомобиль катит по улицам города. В этот поздний час они полны жизни. Я дотошно отмечаю встречающиеся по пути маленькие шотландизмы. Так, оказывается, мясник здесь называется «флешер» — тот, кто торгует мясом животных. А вот вход в аптеку — его украшают огромных размеров ступка и пестик… забавно! Я купил вечернюю газету и пробежал ее глазами. Внимание мое привлекла рубрика «In Memoriam»: целая колонка некрологов по шиллингу за строчку (каждое объявление минимум по 3 шиллинга). Аналогичные объявления мне доводилось видеть в ирландских газетах. Полагаю, это чисто гэльская черта: лишь кельты способны облечь свое горе в стихи. Хотя, на мой взгляд, это не всегда уместно: порой неудачные вирши мешают прочувствовать простую и искреннюю человеческую боль. Судите сами, как вам понравились бы такие стихи:

Покойся с миром, милый Вилли.

Тебя мы помним, не забыли.

И не забудем никогда.

Покуда жизнь наша длится,

Мы помним о тебе всегда.

Или такие:

О доброй, сердечной, правдивой

Мы вспоминаем сегодня.

Агнесса, пребудут с тобою

Любовь и милость Господня.

Увы, не всегда соленые слезы скорбящих способны раствориться в слащавом сиропе салонной баллады.

4

Заночевать мне пришлось в гостиничном номере Джедборо — скудно обставленной и чопорной комнате. Главенствовали в ней два предмета — обширное ложе с потертым чугунным изголовьем и не менее солидный одежный шкаф светлого дерева и отвратительных пропорций. Кроме них в номере имелись: письменный стол, стул и небольшой туалетный столик, который, судя по всему, в прошлом неоднократно служил посадочным полем для выкуренных сигарет. Голые стены комнаты украшала единственная картина — идиллия в духе Маркуса Стоуна. На ней на фоне роскошных холмов был изображен пылкий молодой человек, он стоял, склонившись над грубой садовой скамейкой, на которой восседала жеманная девица — в кокетливом наряде и с таким слащавым выражением лица, что невольно вспоминалась витрина кондитерской лавки.

Надо сказать, обычно я проявляю крайнюю щепетильность в отношении спален — черта, которая мне самому изрядно отравляет жизнь. Дело в том, что эти комнаты, прикидываясь безликими, надолго запечатлевают и сохраняют индивидуальность своих бывших гостей. Что касается меня, то я с трудом засыпаю в чужой постели. Оказавшись в такой ситуации, я буду долго вертеться, гадая, чья голова покоилась на этой подушке прошлой ночью, какие мысли бродили в ней, какие сны посещали ее во время той тревожной имитации смерти, которую мы обычно зовем ночным отдыхом. В этой комнате царили флюиды двоякого рода — коммерческие и романтические. В ящике письменного стола я обнаружил обрывок газеты с пометками предыдущего постояльца. Очевидно, он принадлежал к племени коммивояжеров, потому что подробно исследовал возможности приобретения использованного оцинкованного железа. Романтическая же составляющая была представлена легким запахом, поселившимся в гардеробе. Это был тонкий, едва уловимый аромат неизвестной женщины, который всегда тревожит сердца одиноких впечатлительных путешественников.