Книга И снова о любви - Лорейн Заго Розенталь

Папа приглушил звук.

— Я работал, — ответил он и снова сделал громче.

Глаза у него голубые, как у меня, волосы раньше тоже были темными, а теперь поседели. Много он не разговаривал — со мной, во всяком случае. По мнению мамы, он «устранился от воспитания». В то же время она считала его хорошим отцом, потому что он обеспечивал нам крышу над головой и еду на столе. Он всегда много работал: мог уйти в отставку еще десять лет назад, но не ушел — это свело бы его с ума. Папу не интересовали ни путешествия, ни гольф — ничего, кроме расследования убийств, и он продолжал работать. По крайней мере так говорила мать. Что думал отец, я не знала.

Высадив меня напротив дома, он тут же умчался на работу. Мама, нарезавшая на кухне бейглы, обернулась и уперла руки в бока.

— Ты очень похудела, Ариадна. Эвелин тебя не кормила?

Этого следовало ожидать. Мать всегда критиковала Эвелин. «Эвелин тебя не кормила? Эвелин позволяет Кирану есть всякую гадость. У Эвелин не дом, а свинарник». Лучше бы она молчала. Может, Эвелин и не совершенство, но она не такая плохая. Когда сварливый характер сестры давал о себе знать, я старалась думать о чем-то приятном, что она для меня делала. Например, выбрала подружкой невесты. Позволила пойти с ней и ее друзьями в боулинг, хотя мне в то время было восемь и я всем только мешала.

— Конечно, кормила, — ответила я, но во взгляде матери читалось сомнение.

Она поджарила ломтик бейгла, намазала сливочным сыром и проследила, чтобы я его съела.

Позже, поднявшись наверх, я закрыла в студии дверь и распахнула окно. День был солнечный, и соседи — те самые, что частенько перегораживали подъездную дорожку к нашему дому, — готовились закатить пирушку. На их почтовом ящике болтались воздушные шарики, гости в два ряда парковали машины и тащили к крыльцу коробки с пивом. Понаблюдав за ними, я уселась за мольберт и принялась рисовать дерево по другую сторону дороги. Листья, кора, пробивающиеся сквозь ветви солнечные лучи — не такой интересный объект, как лица, но учитель твердил, что наброски надо делать, используя любые предметы.

Спустя час я услышала мамин голос. Она стояла на нашей лужайке и говорила с соседкой. Сначала спокойно: «Буду признательна, если…» — и что-то о дороге к нашему дому. Подъезд загораживал «понтиак», за которым припарковался помятый «бьюик». Соседка ответила грубостью, и мама не осталась в долгу:

— Убирайте отсюда чертовы машины, не то позвоню копам! Мой муж — полицейский. Не успеете глазом моргнуть, как они приедут!

Хлопнула входная дверь, на кухне задребезжала посуда. Подобное происходило нередко — у матери был вздорный характер. «Иначе я бы не выжила в нашей семейке», — эти слова она однажды сказала папе, но я не совсем поняла, что она имеет в виду. При мне она упоминала о своих родителях лишь несколько раз — и всегда таким тоном, словно говорила о чем-то жутко неприятном. Например, о диарее. Или об экземе у Эвелин. Мамины родители к тому времени уже давным-давно умерли, но братья еще здравствовали. Как-то раз один из них позвонил, и мама расстроилась. Она сказала отцу, что ее брат — пьяница, которому нужны подачки, а она в подачки не верит и всего добилась собственными силами. Даже за высшее образование пришлось двадцать лет возвращать долги.

— Ариадна! — позвала мама, и я подпрыгнула от неожиданности. — Ты что, не слышишь телефон?

Оторвав взгляд от мольберта, я посмотрела на маму: она стояла в дверях, улыбалась, голос ее звучал мягко. Мамино настроение менялось по сто раз на дню. Не успела осыпать яростной бранью подрезавшего ее на дороге водителя, глядь — уже через минуту спокойно разговаривает.

Она вошла в комнату, остановилась у меня за спиной и оценивающе посмотрела на рисунок.

— Необычно, — произнесла она. — Хорошо, что ты следуешь совету учителя рисовать все подряд. Он знает, что нужно будущему художнику.

— Или будущему учителю, — пробубнила я, и мама закатила глаза.

Она мечтала о головокружительной карьере для меня, хотела, чтобы я добилась в жизни большего, чем она, а меня это пугало.

Зато мысль об учительстве — нет. Преподавание изобразительного искусства представлялось приятным и спокойным занятием, не зависящим от чужого мнения. А если я стану художником, непременно найдутся люди, которые будут утверждать, что я — бездарность. И у меня опустятся руки. Как тогда рисовать? А без рисования и жизнь потеряет смысл.

— Звонила Саммер, — сказала мама и добавила, что Тина сегодня собирается обслуживать банкет и была бы не прочь воспользоваться моей помощью.

Мне хотелось остаться дома и нарисовать еще одно дерево, однако мама решила, что на сегодня достаточно.

Она отвезла меня к Саймонам, сама задержалась на крыльце с Тиной, а я пошла в дом. В кухне Саммер с перепачканным мукой лицом нарезала полоски теста специальным колесиком.

— Как там твой красавчик зять? — спросила она, сдувая с глаз челку.

«Великолепен, как всегда, — подумала я. — Люблю, когда он ходит по дому без рубашки. Тяжелая атлетика работает на все сто — плечи у него необъятные. Но тебе, Саммер, я этого не скажу. Он женат на моей единственной сестре, и я стыжусь таких мыслей».

— В порядке, — ответила я.

Саммер вручила мне скалку и пакет с грецкими орехами, которые я тут же принялась дробить. Сегодня Саммер была без макияжа и выглядела намного моложе обычного — как раньше, до того, как она расцвела и очаровала всех вокруг. Тогда, до пубертата, мелирований и операций — по исправлению «ленивого» левого глаза и по выпрямлению носа — она ничем не отличалась от других детей. Разве только на Рождество некоторые подтрунивали над ней, потому что на двери дома Саймонов висел венок, а на окне стояла ханукальная менора. Я объясняла им, что они невежды: мать Саммер — прихожанка англиканской церкви, а отец — иудей, и Саммер, когда вырастет, сама выберет религию.

— Ари, — сказала она, — прости, что помешалась на Патрике, но без парня я просто загибаюсь…

— Как это — загибаешься?..

За всю жизнь у меня ни разу не было парня. Саммер сжала мою руку — и перепачкала мукой.

— И у тебя будет парень. Тогда ты узнаешь, как приятно заниматься любовью.

Она мечтательно улыбнулась, а два последних слова продолжали звучать у меня в ушах, даже когда она замолчала и вновь принялась за стряпню. Она не говорила «трахаться» или «заниматься сексом», а то самое место у мальчиков называла «волшебной палочкой» и никогда не употребляла бранных слов, которые сплошь и рядом слышались у нас в школе. Саммер была взрослой и умной, она прочитала почти все медицинские книги из библиотеки своего отца.

Она мечтала стать психиатром и уже попробовала себя в этой роли. Очень давно она рассказывала мне, что шизофреники слышат голоса, а у заложников может сформироваться стокгольмский синдром. В седьмом классе она провела беседу с влюбившимся в нее мальчишкой. Он звонил ей и пыхтел в трубку, писал дурацкие стишки. Однажды мы даже застукали его в раздевалке: он собирал волоски с ее пальто. Тогда Саммер усадила его перед собой и объяснила, что он ее не любит, а только так думает, на самом деле он страдает от чего-то другого — она произнесла психологический термин, который я быстро забыла. В общем, Саммер сказала, что это гораздо хуже обычного влечения, потому что можно запасть на кого-нибудь так, что просто свихнешься.