Книга Хорек-писатель в поисках музы - Ричард Бах
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сколько раз ему доводилось применять это правило — и от скольких угрызений совести оно его спасло! А «Хорошие манеры для хорьков» — сколько радости ему принесли эти уроки! А «Сила учтивости»! Став взрослым, он понял, как это важно, как это практично и полезно — самая элементарная доброта, простейшая, забота об окружающих, уважение к старшим, уважение к сверстникам, уважение к щенкам.
Баджирон отыскал нужную дверь с табличкой «Мисс Хорьчиха Уиллоу» и заглянул сквозь стекло. Его сестры в классе не было.
Урок уже начинался: щенки расселись полукругом, приготовившись слушать учительницу — аккуратненькую, подтянутую хорьчиху. Та повернула голову, потянулась за книжкой, бросила взгляд на дверь и замерла, приглядываясь, затем коротко махнула ему лапой, ослепительно улыбнулась и снова повернулась к щенкам.
Волна тепла окатила его, схлынула и вернулась вновь; жар обступил его стеной. Да, это была Хорьчиха Даниэлла. Не кто иной, как она, Даниэлла, делила с ним часы утренней свежести, и день за днем сидела в парке рядом с ним, и так любила этот парк, и уток, и книги. Даниэлла.
Он посмотрел через ее плечо на хорьчат. Они уже утихомирились и в ожидании повернули к Даниэлле внимательные мордочки. Тогда она раскрыла книгу и начала читать.
«Давным-давно, — едва слышно донеслось до Баджирона сквозь стекло, — компания щенков отправилась в поход. И пришли они на берег огромного океана. Щенки были смелые и мечтали о приключениях, но знали они не так-то много...»
Баджирон с трудом оторвал взгляд от этой картины. Затем он улыбнулся, повернулся и пошел прочь по коридору. Торопиться было некуда. Он снова встретит ее в парке в понедельник, он вернет ей книгу, он принесет семечки и хлебные крошки. И скажет Хорьчихе Даниэлле: «Привет! Как поживаете?»
Сидя в мягком свете старинной лампы, Хорек Баджирон оглядывался на те времена с тоской по утраченной вере в себя.
«Ну почему я никак не могу дописать эту первую страницу? — думал он. — Что же случилось после того, как розовоусая заря приподняла кончиком носа темный полог ночи?»
Раздался негромкий стук, и дверь приотворилась на ширину лапки.
— Баджи, — тихонько окликнула его Даниэлла. — Завтрак готов...
Дверь бесшумно закрылась.
Писатель вздохнул. Как быстро пролетело время! Bсе утро — впустую. Он поднялся из-за стола, погасил лампу, вернул неоконченную страницу в ларчик и прикрыл блестящую крышку.
Тщательно очистив перо, он положил его в ящик стола, убрал на место чернильницу, промокашку и шкатулку с рукописью и снова поставил пишущую машинку на стол.
Его собственная Сверхновая до сих пор так и не вспыхнула на литературном небосклоне. И впервые в жизни он испугался, что этого не случится никогда.
В тесной кухоньке его ждала Хорьчиха Даниэлла. Потрясающая красавица: тщательно причесанный блестящий мех, черная, как смоль, маска в белоснежном овале, ясные глазки, радостно засиявшие при виде Баджирона.
Баджи сел за стол и разгладил штопаную льняную скатерть; лапа его, как обычно, нащупала крохотные стежки, так искусно исцелившие порванную ткань.
«До чего же мне повезло, — подумал он. — Ведь она могла выбрать себе любого хорька, какого только пожелала бы. А выбрала меня».
— Сегодня среда, — сказала она. — С Вафельным днем тебя, дорогой.
На столе стоял его любимый завтрак: хрустящие апельсиновые вафли на сливочном масле, кувшинчик теплого меда, стакан молока.
— Как книга?
— Продвигается, — ответил Баджирон.
— Две тысячи слов, как обычно?
Даниэлла знала, с какой скоростью он пишет щенячьи рассказы.
О том, что классические романы для взрослых пишутся медленнее, он не упомянул.
— Одно, — сказал он.
За все утро он написал одно-единственное слово: «заря».
Он принялся за вафли — говорить на эту тему не хотелось.
— Значит, не хочешь прочитать мне, что у тебя получилось? А я так люблю слушать...
Баджирон кивнул.
Отличные вафли, Даниэлла. Спасибо.
— У тебя с новой книгой чуть-чуть не ладится, да? — Она заглянула ему в глаза. — Но ведь совсем чуть-чуть, правда?
Она встала и, обогнув стол, наклонилась к Баджирону, прижалась носом к его носу и уставилась ему в глаза немигающим, очень серьезным взглядом.
— Ты — великий писатель, Хорек Баджирон! Ты — великий писатель, и ничего другого я даже слышать не желаю. Своими словами ты изменишь мир. Обязательно!
Она отстранилась и, тряхнув головой, вернулась на свое место — напротив него.
— Даниэлла...
«Как она может в меня верить? — подумал он. — Ведь я пишу с таким трудом, так медленно! А в результате что? Всего-то несколько рассказов в щенячьих журналах и маленькая книжечка. И целые ящики отказных писем. И мы ютимся в этой крохотной квартирке. Да еще и не в моей. Ее. И мой роман обречен».
— У нас впереди прекрасное будущее, Баджирон.
— Почему ты так в этом уверена?
Но прежде, чем она успела отозваться, кухонные часы пробили шесть раз. Даниэлла испуганно вскинула голову — она и не заметила, как быстро пролетело время.
— Скоро одиннадцать! Я уже опаздываю.
Она поднялась, наклонилась поцеловать его в нос и сняла с крючка педикюрную сумку — та висела на своем обычном месте, за дверью.
— Просто знаю — вот и все, любимый, — наконец ответила она. — Ты, главное, пиши. Пиши как можно лучше.
— Надо еще немножко потерпеть, Даниэлла, — проговорил Баджирон: ее надежды и мечты все-таки захватили его на мгновение. — Когда-нибудь тебе больше не придется ходить на работу.
— Но мне же нравится моя работа, — улыбнулась она. — И ты это знаешь. У каждого — своя история. Я целый день чищу лапы и слушаю истории. И так — день за днем. Если бы я записывала все, что слышу, то каждый день стал бы главой в моей книге. Мы с тобой оба могли бы стать писателями!
И она ободряюще помахала ему лапой.
— Увидимся вечером, мой хороший.
— Я люблю тебя, — откликнулся Баджирон.
Проводив ее взглядом, он улыбнулся. Как же она в него верит!
«Я могу написать эту книгу! Я — прирожденный писатель. Еще щенком я читал и слушал разные истории. И писал свои. «Полярный медведь и злой барсук», «Что случилось с Чарли-синичкой?», «Одинокий кузнечик». Целых три рассказа — еще до того, как мне доверили чернила. Три хороших рассказа. Они до сих пор мне нравятся. Как же я мог подумать, будто я — не писатель?»
