Книга Отпуск Берюрье, или Невероятный круиз - Фредерик Дар

Ах, гнусные рогоносцы, крещёные ироды, потеющие, словно швейцарский сыр на солнце. Клятва плутократа! Их трусы — всё равно что часовня с гробом! Я питаюсь их презрением. Я из него делаю сортирную бумагу, чтобы очеловечить его. Оно мне помогает жить. Я с ним сдружился. Оно для меня как дерьмовый посох путника. Можно опереться. Он прочный. Вытесан из позора, весь такой узловатый! Иногда я думаю, что он мне необходим, что я начну питаться дерьмом, поневоле… Ничего, тот, кто крикнет правду хотя бы раз в жизни, будет спасён от фонтанов и от профанов.

Но довольно. Я к тому, что собеседника Старика именуют Оскар Абей, и если кому-то из читателей это не нравится, он может соскочить, я его не держу.

П. Д. Ж. компании «Паксиф» вынимает изо рта свою удушливую сигару, с тем, чтобы дать лёгким глоток чистого воздуха, и смотрит на меня, как если бы я был выставлен на продажу и он может меня себе позволить, но думает, на что я могу сгодиться. У него на отворотах пиджака пепла больше, чем на склонах Этны.

— Дорогой Оскар, — шепчет Старик, — я буду вам признателен, если вы повторите перед Сан-Антонио то, что вы мне сейчас рассказали…

Наш собеседник вновь затыкается Гаваной. Я понимаю, что без неё этот месье не может говорить. Его фразы напоминают кольца дыма. Они скользят по его сигаре, как кольца на карнизе.

— Кто-то нехорошо шутит с нашей фирмой, — ворчит Абей. — Вы знаете, что наша компания занимается круизами. Только вот с начала года какая-то странная «чёрная полоса» преследует наш лайнер «Мердалор»[8].

Он замолкает, чтобы пососать своё коричневое вымя.

— Что вы называете «чёрной полосой», господин Абей? — спрашиваю я.

Судовладелец поправляет очки на толстом носу с белыми волосками.

— При каждом плавании «Мердалора» кто-то исчезает на борту.

Просто, точно и чертовски увлекательно при всей краткости, вам не кажется, мои заиньки? Некоторые из моих собратьев увязают в дьявольски закрученных сюжетах. Они усложняют, нагромождают, и всё, что им удаётся, — это вызвать мигрень у вас в коробочке. Здесь же, по крайней мере, суть вопроса изложена одной строкой.

Я позволяю себе небольшую паузу и зажигаю сигарету в качестве слабого подобия его сигары, которая для травы с никотином всё равно что Рур для металлургии.

Мы разглядываем друг друга сквозь наши дымовые завесы. Он изучает своими выпуклыми глазами, какой эффект на меня произвели его слова, ну а я, лукавый, как лицей для девочек, не спешу задавать вопросы, которые щекочут мне язык.

Папа проявляет инициативу:

— Вы представляете, Сан-Антонио? При каждом плавании!

— И много круизов сделал «Мердалор» с тех пор, как началась эта «чёрная полоса»?

— Четыре! — отвечает сигара, посыпая фланелевые брюки пеплом, мелким, как рисовая пудра.

— И что, каждый раз?..

— Каждый раз! — подтверждает Гавана. (Ибо мне начинает казаться, что это она говорит, столь бесстрастно лицо, скрывающееся позади дымного облака.)

Нет нужды дразнить до посинения любопытливую железу. Я задаю шоковый вопрос:

— Расскажите мне о пропавших и об обстоятельствах этих исчезновений, господин Абей!

Со стоном толстяк вытаскивает из внутреннего кармана свернуто-развернуто-завернутый, сложенный вчетверо листок бумаги. Я его ре-развертываю.

— Список! — вздыхает он.

Я с ним знакомлюсь.

а. Круиз 11 апреля: мисс Памела Найскэт, британка, сорока восьми лет, в путешествии одна. Исчезла во время плавания ночью с 14 на 15 (Неаполь-Пирей).

б. Круиз 28 апреля: г-н Огюст Дюсмер, француз, тридцати семи лет, с супругой. Исчез во время стоянки в Деконосе (Греция) 2 мая.

в. Круиз 18 мая: мадам Ева Трахенбах, немка, пятьдесят четыре года, с матерью. Исчезла во время плавания в промежутке между обедом и ужином 23 мая близ Санта-Круз де Тенериф.

г. Круиз 10 июня: синьор Паоли Сассали, итальянец, шестидесяти лет, с сестрой. Исчез в порту Стамбула 15 июня.

Перечитав ещё раз, я опускаю листок.

— Женщина, мужчина, женщина, мужчина, — шепчу я. — Перейдём к обстоятельствам, если вам угодно, господин Абей. Итак, мисс Памела Найскэт…

На этот раз он снисходит то того, чтобы вынуть сигару изо рта.

— Сейчас. Англичанка, да? Она была на корабельной вечеринке за столом интенданта вместе с другими пассажирами. Около полуночи она извинилась и вышла из большого салона. Больше её не видели. На следующий день обнаружили, что её каюта пуста, кровать не разобрана. Предполагают, что она пошла подышать на палубу, перед тем как отправиться к себе, и — по своей воле или нет — упала за борт.

— Кто-нибудь заметил её?

— Нет.

— Следующий у нас Огюст Дюсмер.

П. Д. Ж. плотоядно передвигает сигару под своим носом.

— Этот пропал во время стоянки в Деконосе. Он был в портовом кафе вместе с супругой. Они заполняли почтовые открытки. Он встал и пошёл покупать марки. Больше его не видели.

— Как это «больше не видели»? Там же были люди, как я полагаю?

— Даже много. Никто его не видел.

— И что потом?

— Спустя некоторое время его жена начала волноваться. Она вышла, стала расспрашивать знакомых пассажиров, но они ничего не знали. Затем она поднялась на борт, но Дюсмер так и не появился, и не было его посадочного талона, который в обязательном порядке должен возвращаться местным властям. В сопровождении морского офицера мадам Дюсмер обратилась в полицию Деконоса, но ей там не смогли помочь.

— Невероятно! — подал голос Лысый на случай, если вдруг о нём забыли.

— Следующая, — продолжаю я, заглянув в список, — немка фрау Ева Трахенбах.

Оскар Абей делает гримасу и вновь сажает в печь свою гавану. Он припал к ней, словно умирающий к наконечнику кислородного баллона.

— Самый загадочный случай из всех, ибо она исчезла среди бела дня. Женщина загорала в шезлонге на солнечной палубе рядом со своей пожилой мамашей. Подул ветерок, она пошла за шарфами в свою каюту. Её соседи по столу помнят, что она зашла в библиотеку. Затем — полная неизвестность.

— Можно ли предположить, что она упала за борт?

— Предположить — да. Считать вероятным — нет. Была прекрасная погода, и на палубах было полно пассажиров. Такое падение не прошло бы незамеченным.

Я осторожно перевожу взгляд на Старика. Почти жизнерадостное лицо выдающегося человека, которого «ничем не прошибёшь», остаётся непроницаемым.