Книга Виктор Гюго - Елена Марковна Евнина

class="p1">Первым из поэтов, поднявшим свой голос в защиту Греции, был Байрон, который принял непосредственное участие в борьбе за ее освобождение и погиб в 1824 г. в греческом городе Миссолонги. Героическую борьбу греческого народа воспел в своих стихах Пушкин. Восторженно приветствовал восстание греков и его друг декабрист Кюхельбекер. Не остался в стороне от этого события и Виктор Гюго. Тема национально-освободительной войны, которой суждено было занять огромное место в творчестве поэта, вошла в его поэзию начиная с «Восточных мотивов».

«Восток не был только декорацией. В эти годы интерес к Востоку был неминуемо связан со страстями, которые там разбушевались…», — отмечает Арагон, характеризуя «Восточные мотивы» и утверждая, что книга Гюго «вся сплетена с настоящим: его паши, гаремы, джинны насыщены настоящей кровью, слезами и криками, которые не могут иметь своим источником только воображение… За год до 1830 г. даже в экзотической мишуре Востока страсть к свободе не могла остаться чистой экзотикой»[12].

Греческой освободительной войне посвящены такие прекрасные стихотворения сборника Гюго, как «Энтузиазм», «Канарис», «Дитя», «Головы в серале» и др. Под ее впечатлением созданы героические образы греческих патриотов, погибших за свободу:

Полны величия, спокойны, тверды, строги,

Вы, жертвы гордые, бойцы и полубоги,

Свой непреклонный дух прославили в бою…

(1, 134. Перевод Г. Шенгели)

— с благоговением говорит о них автор в стихотворении «Головы в серале». Героической борьбой греков навеяны драматические и патетические концовки стихов, созданные в излюбленной контрастной манере Гюго, когда смельчак Канарис поднимает над турецкими кораблями не знамя, а «ярой мести пламя» («Канарис»), а греческий ребенок, случайно уцелевший в городе, разрушенном турками, отвергает цветок и плод и требует пороха и пуль («Дитя»).

«Восточные мотивы» особенно впечатляют своей новаторской формой. Отбрасывая традиционные приемы стихосложения и условные аллегории классицистской поэзии, Гюго пытается найти новые образы, ритмы и метафоры для своей поэтической системы. Именно в этом сборнике особенно нагляден переход от интеллектуальной и ораторской поэзии, какой была по преимуществу поэзия классицизма (например, стихотворения Буало), к поэзии эмоций, к которой тяготеют романтики. Этим и объясняются поиски автором наиболее ярких, впечатляющих поэтических средств, воздействующих не столько на мысль, сколько на чувства и ощущения.

Необычайная живописность, зрелищность, широкая цветовая гамма, чувственное великолепие сменяют в «Восточных мотивах» Гюго несколько суховатую и абстрактную манеру его первых од. К этому времени относится его дружба с художником-живописцем Луи Буланже, которому посвящены многие стихотворения этого сборника. Обладая глазом художника, способного увидеть и изобразить мир не только словом, но и кистью, Гюго, к тому же, немало перенял от своего друга в смысле особого колористического освоения окружающего. Для Гюго этого периода, как справедливо заметил французский исследователь Леон Эмери, «цвета и формы являются элементами познания»[13].

Действительно, никогда еще до «Восточных мотивов» Гюго не искал с такой увлеченностью живых и сверкающих красок для своих стихов, подобно тому, как живописец делает это для своей картины. Целое пиршество разнообразнейших цветов открывается в помещенном в начале сборника стихотворении «Небесный огонь», где мы видим то черную, то палевую, то пурпурную тучу, рыб с серебристыми хвостами, сфинксов из розового гранита, серые обелиски, желтый Нил и т. д. При этом поэт группирует эти цвета таким образом, чтобы они еще и контрастировали друг с другом. Он рисует чернокожих женщин на белых слонах, розового сфинкса рядом с божком из зеленого малахита, белые струи молока, брызжущие под пальцами негритянки.

Поразительно яркие и интенсивные цвета знамен, на которых изображены гербы разных народов (мальтийский крест, венецианский лев, ключи Рима, миланское дитя в зубах дракона, австрийский орел с двойной головой и т. д.), как бы пламенеют над морем в стихотворении «Канарис»; феерические образы восточной ночи чаруют в стихотворениях «Пленница» и «Лунный свет»; красочное перечисление несметных богатств, которые старый паша отдал бы за молодую красавицу, поражает своей материальной зримостью в стихотворении «Ладзара».

При этом поэт превосходно владеет композицией картины, которую он воссоздает перед глазами читателя. Одна из таких картин — Стамбул с лазурными куполами дворцов, блестящими полумесяцами минаретов, башнями мечетей, плоскими крышами домов, громадой сераля, окруженного пышными деревьями, — ощутимо предстает перед нами в стихотворении «Головы в серале».

Живописный аспект дополняется в сборнике «Восточные мотивы» звуковыми образами. В «Рыжей Нурмангаль» рычат и воют тигры, львы, шакалы и леопарды, хрипят и свистят змеи и обезьяны, жужжат насекомые первобытного леса.

Гюго «Восточных мотивов» далеко уходит не только от классицистов, но и от романтиков старшего поколения (например, от туманных пейзажей Ламартина) благодаря своему пристрастию к ярким цветам, звукам, пластическим формам и контурам вещей. Примечательно, что именно за это хвалила Гюго передовая — сенсимонистская — критика его времени, называя его поэтом «сверкающих красок» и «ослепляющего света» и отмечая предметную и материальную насыщенность его художественных образов.

При всей картинности новая поэзия Гюго далека от описательности и полна внутреннего драматизма, который прорывается, например, сквозь обманчивое спокойствие стихотворения «Лунный свет», где юная султанша прислушивается к заглушенным стонам жертв сераля:

Играет лунный свет на гребнях бурных вод.

В раскрытое окно струится ветер свежий.

…………………………………………

Но что там вдалеке?.. Какой-то всплеск иль зов?

Возможно, тишину уснувших островов

Тревожит веслами тяжелая фелука?

А может быть, баклан ныряет под волну,

Весь в брызгах, весь дождем осыпан серебристым?

…………………………………………

Нет, это не баклан, обрызганный волной…

…………………………………………

Тяжелые мешки, откуда плач плывет.

Их море приняло в свои объятья смело,

Там что-то двигалось, похожее на тело…

Играет лунный свет на гребнях бурных вод…

(537–538. Перевод А. Ревича)

Драматизм и динамика ощутимы в нарастающе-напряженном действии стихотворения «Чадра», в котором четыре брата допрашивают сестру и затем закалывают ее за то, что она осмелилась приподнять край чадры перед мужчиной; и в стихотворении «Ладзара», где образ красавицы дан в непрерывном движении: он мелькает то над озером, то «по горным выступам, по рощам, по лугам»; и в стихотворениях «Мазепа» и «Джинны», в которых весь сюжет состоит в передаче бурного и стремительного движения.

В помощь живописно-изобразительным средствам поэзии Гюго приходит богатая и гибкая ритмика, приспособленная к характеру каждого сюжета. В «Мазепе» постоянное чередование двух длинных и одной краткой строки призвано передать бурный и задыхающийся темп галопа