Книга Крутизна - Фёдор Григорьевич Шишалов

и поскрипывая сапогами, дошел до окна — молча посмотрел вверх на кусочек голубого осеннего неба, приподнимаясь на носочки, покачался и, неожиданно повернувшись, быстро подошел к нарам напротив — повалился.

Я лежал на верхних нарах. Да и вообще лежал целыми сутками, ни о чем не думая. Как во сне — вроде бы ты и не ты.

О прошлом не вспоминалось, будущее страшило: оставалось, дураку, сидеть полгода — теперь кто знает, сколько добавят!

Поднимался только на завтрак, обед, ужин и ел тоже в каком-то полусне.

И на этот раз слез с нар, когда за дверью заскрежетало.

— Баландер приехал! — сказал новенькому, думая, что он спит.

— Не буду — кушай за меня, — ответил он спокойно.

Сказать «кушай» могут только фраера или старые воры. Фраерами воры называют разную интеллигенцию.

Но старого вора очень легко спутать с интеллигентом: жаргон он допускает в исключительных случаях, разговаривает вежливо; но если интеллигент в камере чувствует себя потерянным — вор спокойно, уверенно. И новенького я посчитал за фраера.

Съел его кашу, выпил двойной чаек и, согретый ужином, опять завалился.

Проснулся от озноба. Даже в горле что-то дрожало при вздохе и выдохе. Засопел, пропуская воздух сквозь зубы.

— Что, цуцик, дрожишь… как кобель на помойке?

— Зз-заме-ерз, и ввв-вон ду-у-у-ует в ввв-волчок! — отвечаю.

— А ну слазь с нар, попрыгай!

— Н-н-н-нет, я сейчас ммма-а-атрас н-н-н-н-а себя н-н-наброшу!..

— Слазь, говорю! Прыгай!

Ого, тут я почувствовал в новеньком вора. Слажу и прыгаю. Бегаю от двери до окна.

— Нагрелся? — спрашивает.

— Вроде бы! — отвечаю, чувствуя тепло во всем теле.

— А сейчас стаскивай свой матрас и сюда клади… вон, к стенке!

Стащил. Положил. Половина на нарах, половину на стену загнул.

— Залезай к стенке! — приказывает. Залезаю.

Он ложится рядом и прикрывает меня и себя хромовым пальто.

— Вот теперь не замерзнешь! За что сидишь-то?

— Из колонии сбежал.

— Дурак, ты же не вор — из колонии бегать! А первый раз за что зачалили?

— Шинель проиграл казенную в веревочку.

— Ну-ка, ну-ка, как ты ее проигрывал?! — заинтересовался он.

Я рассказал. Новенький так расхохотался, что надзиратель ключами постучал в дверь.

— Эх, дура ты, дура деревенская, да разве же у чернушников кто выигрывает?.. Бросает-то веревочку один, а выигрывают его дружки… Теперь вот и тяни веревочку… Да за побег годика два добавят…

Рассказал ему о Мишанином проигрыше, об отношении ко мне в колонии. В ответ услышал:

— Да тебя же сочли ссучившимся: не вор, так и не лезь к ворам… Да и незачем: на дело идешь — дрожишь, украдешь — пьешь… Недели царствуешь — годы по лагерям, тюрьмам тебя гоняют… Завязать вздумаешь, а тебя сочтут сукой — нож в бок или колун на голову. А еще лучше — полотенце на шею да в разные концы тянуть будут!.. Избегай воров, не подходи даже к «цветикам», «полуцветикам»: научишься играть в карты, и у тебя может получиться такой проигрыш, что жизни будет мало рассчитаться… Меня должны выпустить: схватили по подозрению, но дело, за которое схватили, я не совершал. Ты же на всю жизнь запомни, что тебе сказал Никола Сибиряк со станции Тайга: не подходи к ворам!.. Не будет у тебя ни друзей, ни родных, ни жены, ни детей.

И первое, что меня убедило в справедливости его слов, был приговор народного суда: как и говорил Никола, за побег мне дали два года.

Оказавшись в этапной камере, я уже не пошел в тот угол, где располагались воры, а пристроился среди двух сверстников: плотным крепышом Ваней Тимониным и черноглазым, очень симпатичным Юрой Брызгаловым.

Ваня сразу же спросил:

— Чего это ты весь ободранный — зашить, что ли, не можешь?

— А чем?

— Че-ем?! А это не иголка, что ли? — из белых носков Ваня вытащил изогнутую рыбью кость с проушинкой.

— А нитки где?

— Нитки?.. Юра, дай-ка наши нитки!

Юра достал кусок брезента, из которого Ваня тут же, сбоку, потянул нитку. Вдел ее в рыбью косточку и мне протягивает:

— На, зашей коленки-то!

Потом из оставленных кем-то портянок Ваня сшил мне тапочки.

Этот темно-русый, со спокойным приятным лицом хлопец никогда не сидел без дела: то латал своей костью кому-нибудь одежду, то ботинком катал по полу ватный жгут, добывал огонь. Сам не курил, но его всегда просили:

— Ваня, добудь-ка огонечку.

Вечерами мы лежали втроем, и каждый рассказывал, что хотел. Я — о разных случаях со мною и о Николе Сибиряке. Мы решили держаться всегда вместе, не подходить к ворам и не отдавать никогда на отмазку пайку.

Ко всему человек привыкает — к заключению тоже.

Когда рядом хорошие друзья — печальным думам нет места: временами даже забывается, что ты не на воле. Да и работа у нас веселая — выкатываем из реки бревна.

Интересная река: она то мелеет, то многоводной становится. Морские приливы, что ли, на нее влияют? А может, ветры с Белого моря? Когда мелеет — мы ищем рыбу между бревен. При большой воде не до рыбы: наше звено на выкатке чуть ли не лучшее. На доске показателей оно так и пишется: «Звено Тимонина». Как только предложили выбирать звеньевого, мы с Юрой в один голос крикнули: «Тимонина-а!» Каждое утро смотрим меловую запись на доске: по-прежнему ли?

К нам даже десятник никогда не заходит: воров у нас нет — выработка хорошая…

Беда с ворами этими: проценты каждый человек выполнять должен, а им горбатиться их воровской закон не позволяет. Если трусливый бригадир или звеньевой — проценты выработки всем даже один вор снижает, а пайку ему дай самую большую. И к нам попал такой. Только появился и сразу же предлагает:

— Ты, звеньевой, я буду здесь находиться, понял? — и показывает на лебедку.

А на лебедке что не работать? Стоишь под навесом, с трех сторон стены — ни ветерка тебе, ни дождик не мочит; включил рубильник — и посматривай за сигналами.

На лебедке мы поочередно работали: двое бревна