Книга Крутизна - Фёдор Григорьевич Шишалов

Крутизна

Вместо предисловия

…Шел я по улице и встретил бывшую свою учительницу — в школе рабочей молодежи она у нас преподавала математику. Роза Борисовна шла мне навстречу и улыбалась.

— Здра-а-авствуйте! — произнесла как-то протяжно. — Недаром говорится, что на ловца и зверь бежит: только что о вас думала.

— Да что вы, Роза Борисовна, неужели у вас теперь двоечников нет, чтобы о прежних думать?

— Зачем же вы свои способности принижаете? Просто, видимо, некому было влюбить вас в математику, а я не успела за год. Но в последнюю четверть вы были просто молодцом.

— Будешь молодцом. В школе Роза Борисовна наседает, дома дочка матери жалуется: «Ма-ма, а у папы в дневнике опя-ять двойка!». В колонне машинист-инструктор при каждой встрече предупреждает: «Я тебе брошу!..». Начальник депо из-за школьных двоек в свой кабинет вызывает, и единственное спасение — троечка. Эх, тройка, птица-тройка, кто тебя выдумал!..

— А ведь у меня к вам серьезный разговор.

— Слушаю, Роза Борисовна.

— Не можете ли вы провести беседу с моими учениками? Вчера прочитала в газете ваш очерк о Борисе Александровиче Зорине. А он ведь тоже мой ученик. Даже обидно сделалось: я и не знала, что в детстве он воспитывался в том же детском доме, что и Александр Матросов!

— Ну, Роза Борисовна, ваш план срывается. Борис Александрович сам может рассказывать о себе: фронтовик, кавалер ордена Трудового Красного Знамени, один из лучших машинистов депо. Мне рассказывать не о чем. По секрету вам скажу: в том возрасте, в котором Борис из детского дома сбежал на фронт, я путешествовал по поездам, а потом попал в детскую исправительно-трудовую колонию.

— Вот оно ка-а-ак!.. Да знаете… Это же очень хорошо, что вы там были!

— До сих пор, когда говорил кому, что был в заключении, все отвечали: «Неужели?.. А ведь даже не подумаешь!» Вы же, Роза Борисовна, считаете, что это хорошо.

— Ну как же… Я же сама там теперь! Работаю преподавателем в средней школе и классным руководителем.

— Разве в колонии есть средние школы?!

— А вы об этом не знаете?

— Представьте, впервые слышу: был в колонии, знаю колонию, но чтобы там средние школы…

— Так вот знайте теперь. И я приглашаю вас туда вместе с Борей.

— Хорошо, Роза Борисовна. Действительно, побывать там не мешает. А с Борисом Александровичем я поговорю.

Ехать мне пришлось одному — Зорин наотрез отказался:

— Я в их возрасте на корабле юнгой был, в боях участвовал, а они воровали да грабили — велика честь для них, чтобы фронтовики перед подонками выступали!

И вот они передо мной, сидят за школьными партами — в темных костюмах с белыми полосками над карманами, стриженные под нулевку. И как-то жалко мне их: перед беседой я часа два ходил по колонии, смотрел, как они живут, где спят, где работают. Видел, как четверо стояли на штабеле из плит перекрытий и рассматривали что-то за забором. Попросил разрешения у сопровождавшего меня молоденького лейтенанта посмотреть с этих плит, что же могли видеть сбежавшие при нашем приближении хлопцы. Ничего не увидел, кроме крыши автобусной остановки да головок стоявших возле нее девушек.

— Невелика радость — любоваться на женские головные уборы, — сказал лейтенанту.

— Что ж поделаешь, — ответил он. — Каждый из них свою судьбу выбирал добровольно.

Почти то же самое он сказал в столовой:

— Хоть каждый сюда приходит по путевочке, но здесь не курорт, а трудовое исправительное учреждение строгого режима. Режима во всем. Ходить только строем. Захотел купить в магазине папирос — о не-ет, на деньги, будь миллион в кармане, ничего не купишь: всё по списочку, по результатам труда.

Чего не хватало на свободе сидящим передо мной хлопцам? Голодовали? Работать негде было? Учиться?.

Роза Борисовна рассказывала им обо мне: «…Машинист; рабкор, победитель литературного конкурса газеты «Известия», награжден именными часами министром путей сообщения и грамотой ЦК профсоюза железнодорожников…».

— Вам слово! — обратилась ко мне.

В классе сразу установилась такая тишина, что в открытую форточку долетело слабое дыхание ветра.

— Думаете, что если на рукавах моих звезды, то у мамки с папкой пышки ел да с носовым платочком в кармане в школу ходил? Нет, ребята, сначала на вагонных крышах по стране ездил, прибирал, где что плохо лежит. Потом три года срок отбывал. В армии отслужил. А среднюю школу — вот Роза Борисовна рядом стоит, она знает, в каком возрасте я ее окончил.

Два часа, два школьных урока никто — а их было человек семьдесят, два класса собрала Роза Борисовна — никто не проронил ни звука. Но разве можно рассказать жизнь за два школьных урока?

Черная веревочка

Сельский я, и мечты были сельскими: пастухом думал стать или ветеринаром. Мать дояркой работала. Приедешь с ней на дневную дойку, ляжешь в траву, слышишь, как ветерок пробирается между травинок, стрекочут кузнечики, жужжат пчелы, гудят шмели, коровы жвачку пережевывают…

Может, и до сих пор бы в деревне жил, не случись у нас пожара. А село — не город, другую квартиру не дадут. В то время — в особенности. Вот и сказала мне тогда мать:

— Езжай-ка в город, нет у тебя здесь больше никакого наследства. А уж там-то куда-нибудь обязательно определят…

Уехал. В самом деле, одело, обуло меня государство, бесплатно кормит, учит. И надо же было, глупому, зайти на рынок: многолюдство привлекло, как на празднике сельском.

Хожу, толкаюсь, рассматриваю…

— Кто хочет попытать счастья?.. Кто хочет попытать счастья? — услышал выкрики.

Безногий инвалид сидел на тележке с колесиками и бросал на дощечку черную веревочку — шнурок.

— Кто хочет попытать счастья…

Один здоровяк в солдатской шинели без хлястика ткнул пальцем в шнур.

— Тяни! — хрипит безногому.

— Деньги на бочку! — не хочет тот тянуть.

— Во! — здоровяк показал пучагу смятых денег.

— Кто хочет попытать счастья, кто хочет попытать счастья! — вновь заголосил,