Книга Лехнаволокские истории - Игорь Анатольевич Безрук

в другом месте.

Малой, не зная, чем себя занять, пошел бродить по деревне.

Виктору тоже было любопытно взглянуть на местные достопримечательности, но сначала все-таки надо было чего-нибудь сготовить, к тому же на шкафу в гостиной он нашел старые, но почти не затрепанные, слегка лишь покрытые пылью номера «Юности» с публикациями воспоминаний жены Мандельштама и нигде ранее не издававшейся переписки Зощенко. Он боялся не успеть прочитать всё до предстоящего отъезда.

Раньше всех вернулся Женька. Явно не в духе.

— Нэ дозвонывся. Нихто трубку нэ бэрэ. Мабудь, його нэма дома.

— Может, суббота, уехал за город на дачу?

— Можэ.

— Кто ж думал, что попадем сюда на выходные.

— А дэ хлопци?

— Малой где-то по поселку бродит, Степан с Андреем на озере рыбачат.

— Пиду до ных.

— Скоро будет готов обед.

— Йиж сам. Мы порыбалым.

Женька вышел. Виктор ссыпал в кастрюлю зажарку. Специй у Пашкина, конечно же, не было.

Женька не дозвонился. Но паниковать было еще рано. Может, действительно Иван выехал из города. Раз разговор был, наверняка он помнит о нем. Суббота, воскресенье… Не сегодня, так завтра вечером Женька свяжется с ним. Даже и в голову брать дурного не надо.

Суп удался на славу. С зеленым луком и салом был просто объеденье.

Пообедав, Виктор завалился на диван-кровать и углубился в переписку Зощенко.

Чтение как всегда захватило его. Он не знал, сколько прошло времени с тех пор, как все ушли. Но вот в коридоре послышался шум, хлопнула входная дверь, раздались приглушенные голоса товарищей.

— Ну что? — спросил он, выглянув на кухню и узрев своих мужиков с пустыми руками.

— Э-э! — как обычно, когда дело не ладилось, скривил физиономию Женька. — Нэма дила. Дома б я за цэй час вже з ведро спиймав, а тут: э-э!

Виктор не стал больше ни о чем расспрашивать незадачливых рыбаков, предложил им просто поесть, а сам вышел из дома, огляделся и направился к озеру.

Ведущая к нему узкая стежка, стиснутая с одной стороны соседским, а с другой Пашкиным покосившимся забором и густо заросшая по краям высоким осотом и низкорослой щирицей, оказалась недлинной, каких-то шагов пятьдесят — и вот он уже на пирсе. Пирс — протянутый в озеро метров на семь-восемь дощатый настил, опирался где на торчащие из воды гладкобокие, вылизанные до блеска прибоем валуны, где на потемневшие от времени бревенчатые сваи.

Было пасмурно, солнце застили хмурые низкие облака, растянувшиеся на все небо. Витиеватый рисунок их напоминал пустынные барханы, точь-в-точь пески на небе, только серые, дымчатые, с тонкими пепельными прожилками. Озеро под ними казалось необозримым, хотя в сравнении с другими озерами этого «мрачного края леса, воды и камня», как потом выяснилось, и не самым протяженным. Слева на горизонте в легком мареве сизого тумана угадывался Петрозаводск. Чуть правее тонула в тумане обрывистая прибрежная гряда в густом меху потемневшего леса. Над головой с визгом носились чайки, на берег непрерывно одна за одной накатывали волны и с шумом разбивались о камни. Их тут, самых разнообразнейших: от огромных мшистых валунов до мелких окатышей, отшлифованных волнами до лоска, — неисчислимое множество.

«Как замечательно! — воскликнуть бы Виктору в восторге. — Какая красота!» Но он не сказал так, наоборот, пришел в уныние, так как резкий контраст между тем, что он видел вокруг и что чувствовал внутри, словно вогнал осиновый кол в его пылающее сердце. Ему вдруг сильно захотелось домой, в родные донецкие степи, в редкие тенистые перелески, наполненные ароматом цветущей белой акации и липы. Только там, мнилось, он мог по-настоящему порадоваться красоте природы. Здесь отчаяние убивало в нём всё. Ему уже слабо верилось, что из всей этой кампании что-то получится; что ни завтра, ни послезавтра никто за ними не приедет и никто не отвезет их в место назначения. И хотя умом он еще отказывался верить в худшее, сердце говорило об обратном.

Как радовался он этой внезапно подвернувшейся возможности подзаработать после того, как его сократили на предприятии. Пособия Центра занятости едва хватало на пропитание семьи, а уж за то, чтобы одеть, обуть себя, жену и дочку да еще и оплатить квартиру — и говорить нечего.

Тяжело было сознавать, что ты перестал быть нужным. Здоровый мужик, с головой, с руками, в расцвете физических и интеллектуальных сил, — и вдруг бесполезен! Как такое случилось? По чьей злой воле?

Он имел нормальную работу, пусть и небольшой, но достаточный и стабильный заработок инженера-конструктора; но главное — был уверен в завтрашнем дне! И все это развалилось в одночасье прямо на глазах. В одно мгновение все вокруг рухнуло, обросло границами, разъединилось, разрушилось, — никто ничего и осознать не успел.

Еще вчера предприятиям не хватало рабочих рук, а сегодня людей пачками выбрасывают на улицу. И высочайшей квалификации рабочие, теряя уникальные навыки своей профессии, становятся мелкими торгашами, а инженеры, вспомнив студенческие времена, — суетливыми и неудачливыми шабашниками. Кто в этом виноват? Никто не ответит. Все как будто делалось, как лучше, а получилось, как всегда — вверх тормашками.

Ему, как он считал, еще подфартило: попал в эту бригаду через одного из своих родственников, а скольким, он знает, не повезло: туда не берут, здесь только свои, там требуются исключительно узкие специалисты. А тут обещали хороший заработок. Выходило, что если пару месяцев повкалывать, можно будет на полгода вперед проплатить все коммунальные услуги, одеть и обуть на зиму дочку и еще выкроить время, чтобы найти себе хоть какую-нибудь работу. Но вот он приехал сюда и у него, кажется, рухнули все надежды. Как предчувствовал. Еще в Москве, впервые встретившись с этими горе-шабашниками.

Прямо перед отъездом они с Колькой Малым подошли к строительному вагончику, в котором ютился их будущий бригадир сотоварищи. Сюда же должны были подъехать с Западной Украины Бражко и Саленко.

Внутри, в атмосфере плотного сигаретного дыма за раскоряченным, кое-как сколоченным из досок столом сидел лыка не вяжущий Женька с каким-то забулдыгой, тупо уставившимся на батарею порожних бутылок из-под водки.

На полу возле стола лицом вниз в полном беспамятстве валялся еще кто-то и глухо посапывал.

Когда они вошли, Женька