Книга Покоряя Эверест - Джордж Мэллори

безудержно, свободно и бесцельно, подобно ручью, что счастливо журчит в своем чистом песчаном ложе, беззаботно устремляясь в бесконечность. Мой личный мир грез довольно приземлен. Мои чертоги разума – это реальные и отчетливо воссоздаваемые в памяти места, которые нетрудно узнать. Совсем недавно, когда умозаключение, которое я излагал на бумаге, превратилось в спутанный клубок, я мысленно посетил один из этих чертогов. Юная река невозмутимо вьется по широкой поросшей травой долине; посреди равнины она извивается мягко, словно стеклянная змея, – долина настолько плоская, что ее уклон едва уловим. Зеленые холмы по обе стороны долины гладкие и приятные глазу и вдалеке смыкаются, но не до конца. Здесь поток ныряет далеко вниз по крутому и скалистому склону в тень более глубокой долины. Вы можете спуститься вслед за ним по неровной тропинке, а затем, свернув в сторону, не достигая дна второй долины, на поросшем травой карнизе найдете скромную гостиницу. Несколько сезонов назад это место посетили трое усталых путников в конце своего первого дня в Альпах. Оно невероятно уютное. Когда я обнаруживаю, что снова любуюсь деталями этого пейзажа, то больше не брожу, объятый тенью тщетности, изводя себя. Восхитительная безмятежность охватывает все мое существо. Главная деталь другого места, которое я иногда мысленно посещаю, хотя уже не так часто, как раньше, – ряд одинаковых усеченных конусов с круглым основанием диаметром около 8 дюймов; они сделаны из красноватого песка. На самом деле они слеплены давным-давно, с помощью заполненных песчаной почвой цветочных горшочков – в загородном саду, где я провел значительную часть детства. Эмоциональная яркость этой картины более захватывающая, чем у предыдущей. Она напоминает о первом случае, когда я слепил песчаные куличики, и нечто в творческом порыве того момента в моем сознании навсегда связано с аккуратными маленькими кучками красноватого песка.

Должен сказать, что в норме для любого ярого альпиниста, чье воображение сотворено подобно моему, горы, естественно, будут представлять большую часть этого внутреннего мира. И наиболее важные сцены, вероятнее всего, будут соответствующими. Это само по себе свидетельствует, что горные впечатления, если они не ужасны, особенно ценны.

Трудно понять, почему определенные моменты обладают такой удивительной жизненной силой. Как будто в нашем внутреннем мире спрятана некая мистическая пещера, усыпанная драгоценными камнями, которые ждут только проблеска света, чтобы проявить свое скрытое великолепие. Какой принцип определяет эту жизнеспособность? Возможно, все еще подходит аналогия с восприятием музыки. Горные картины, по-видимому, воссоздаются в моем разуме снова и снова не только в том же качестве, что и мелодии из великого произведения (скажем, Моцарта или Бетховена), но и по той же отличительной причине. Места мелодий в моем подсознании определяет не просто интенсивность чувств от них, но, главным образом, иной принцип. Когда мелодия рвется, и недосказанная гармония рассыпается на голоса отдельных инструментов. Когда четкий ритм теряется в отдаленных заводях и водоворотах, сбитый с толку разум блуждает в замешательстве. Он испытывает раскаяние, не связывая его с причиной; горе, без упоминания печального события. Он плачет о невыполненных желаниях, не формулируя их объект. Но когда величавая волна музыки вздымается в решительном замысле, поднимая разбросанные обломки и вознося их разом в своем всеобъемлющем потоке, подобно высшему духу в дивном акте творения, то смутные желания и стремления удовлетворяются, страдания уносятся прочь, а божественная полнота гармонии овладевает всеми чувствами и разумом. Словно вселенная и отдельная личность слились в точном согласии, преследуя общую цель с эффективностью механического совершенства. Точно так же некоторые моменты дня восхождения вызывают у нас ощущение несбывшегося. Мы сомневаемся и дрожим. Идем вперед, но уже не преисполненными решимости достичь четкой цели. Наши планы не убеждают нас и рушатся. Мы больше не воспринимаем неудобства как неизбежность, которую нужно преодолеть. Дух и тело будто предают друг друга: но приходит время, когда все меняется, и мы испытываем гармонию и удовлетворение. Личность в некотором смысле погружена в себя, но не настолько, чтобы терять осознанность. Скорее, в такие моменты сознание особенно бдительно, и человек приходит к более тонкому постижению себя, чем когда-либо прежде. Именно мгновения, когда нас переполняет острое чувство наивысшей гармонии, всегда остаются с нами, становясь частью нас. Другие времена и события всплывают в нашей памяти мимолетными проблесками, пересекающими наш путь и тающими, как неуловимые призраки. Но более существенны те картины, что рождены в момент максимального созвучия с миром, они по-настоящему бессмертны. Некая эмоция может снова наполнить разум главной мелодией великой симфонии, что запечатлелась в памяти у всех, кто ее слышал, – так же легко в альпинистах пробуждаются образы горных пейзажей.

Но еще раз. Какова ценность нашего эмоционального опыта, полученного в горах? Мы можем показать путем сравнения, какие чувства испытываем, но нельзя ли сравнить наш и аналогичный опыт в других областях?

Представьте, как растаяло бы ледяное презрение надменного альпиниста, если бы ему прошептали на ухо: «Почему бы не бросить это и не заняться, скажем, футболом?» Конечно, если бы это замечание сделал футболист, альпинист бы просто подыграл ему, как малому дитя. Это та линия поведения, которой я придерживаюсь сам. Не могу вообразить, чтобы, например, настоящий президент «Альпийского клуба», если к нему подобным образом обратится глава Футбольной ассоциации, следовал иначе. Но предположим, что член «Альпийского клуба» сделал бы аналогичное предложение – с поправкой, чтобы это не казалось смешным, о гольфе вместо футбола, – представьте себе праведность и величину гнева футболиста! И все же стоит задуматься, не имеют ли футболисты, игроки в гольф и другие спортсмены этого мира некого схожего опыта с нами. Судя по разнообразию внешности спортсменов, кажется, что нет. Но, если искренне хотим постичь истину, мы должны любой ценой докопаться и увидеть, что скрывается за лицами и одеждой спортсменов. К счастью, будучи спортсменом, я знаю их настоящие чувства. Мне вполне ясно, что подавляющее большинство переживают тот же опыт, что и альпинисты.

Мне это совершенно ясно, и даже слишком. Факт, что спортсмены крайне чувствительно относятся к своим видам спорта, одновременно так странен и правдив, что на его изучение вполне может уйти целая жизнь. Крайне приятно было бы задержаться среди любопытных жаргонов, диковинных манер – варварской сердечности, средневекового рыцарства, «хвалы» и «хвастовства» в их разнообразных проявлениях, – да и просто изучить выражения лиц разных представителей каждого вида спорта. И увидеть, как одинаково все эти маски преследуют одну главную цель – скрыть глубину истинных чувств. Но этими вещами нужно наслаждаться и переваривать их в часы досуга, и пока я должен отложить их в сторону. В данном случае хватает простых