Книга Приключения Никтошки - Лёня Герзон

Глава двадцатая шестая

НЕСВАРЕНИЕ УМА

Но через час Никтошка проснулся. И в голове у него началось то, что сам Никтошка называл «несварение ума». Вот так бывает, что наестся человек самой разнообразной еды и она у него в голове не хочет перевариваться. Я тут нечаянно написал «в голове», а имел в виду «в животе», но исправлять не буду. Бывает в животе, когда съеденные блюда начинают воевать между собой. Блюда, про которые – ну вот никак не скажешь, что они сочетаются друг с другом. Например, селедка и шоколад, или вобла с моло́ками и пирожное эклер с заварным кремом, или щавелевый суп, каша геркулесовая и мороженое крем-брюле. Да-да, особенно крем-брюле… И когда все эти не сочетающиеся друг с другом деликатесы вдруг поднимают бунт и отказываются перевариваться, это называется несварением желудка.

Вот это-то самое и происходило сейчас у Никтошки в голове. В ней теснилась куча мыслей, которые думались вначале одна за другой, а потом все вместе. То Правдюша, который его обманул – и почему обманул? – то русалка Дита в купальнике, с серебряным хвостом, то кузнечик с полированными глазами. То кошмарные щупальца соседнегорцев, то крапивные заросли, то раскрывшийся в последний момент парашют, то взорванный молокомобиль, то снова Правдюшино бессовестное лицо…

И то, что было только вчера, и то, что уже очень давно было, и даже то, что было не с ним, а с кем-то другим – вообще непонятно с кем – и было ли на самом деле. Он вспомнил, как удивился Емеля, когда с ним заговорила щука, а потом Никтошке вдруг показалось, что это был он сам вместо Емели, а вместо щуки была русалка-царевна.

Потом вдруг припомнился какой-то давний сон, который Никтошка видел чёрт знает когда. Так вообще бывает – ночью увидишь сон, такой подробный и яркий, и что-то происходит в нем очень важное для тебя. А к утру, с рассветом, он как-то блекнет, линии стираются, всё становится черно-белым и вообще не важным. Утром еще помнишь, что был какой-то сон, но сам сон уже не помнишь. А днем уже не помнишь даже, что сон был. И прошло.

И вдруг – через много времени – вспомнишь его снова. Не днем, когда гуляешь или читаешь, или пол подметаешь. А когда снова лежишь ночью в кровати, в полудреме сладкой, на мягкой подушке. Даже не понятно – спишь или нет. Вдруг словно экран перед тобой вспыхивает ярко – ба! – да это же тот самый сон, который давным давно! И так ярко и выпукло, как в объемном кино, видна каждая мелкая деталь, каждая точка, каждое пятнышко цветное! И такой каждый звучащий звонкий голос, и даже запах, такой очень настоящий. Запах этой – как его – селедки, что ли, или шоколада?

Вот и теперь выплыл откуда-то из темных глубин Никтошкиной памяти тот огромный, разноцветный и многошумный сон. И смотрелся, и звучал как прекрасный, удивительный фильм…

Но что-то слишком уж я увлекся Никтошкиным «несварением ума», а может, все-таки желудка – ведь накормил его Кастрюля перед сном всем подряд. Да вообще-то это, скорее всего, был бред, потому что поднялась у Никтошки высокая температура. Хоть сон все никак не приклеивался к Никтошке, а в конечном итоге он все-таки заснул, а наутро, как обычно бывает, уже ничего не помнил.

Глава двадцатая седьмая

ПРЕДЛОЖЕНИЕ ДРУЖБЫ

Знайка, Напильник, шофер Торопыга и охотник Патрон со своим Булькой вернулись на следующий день. От сильного дождя лужа, в которой стоял их автомобиль, разлилась и затопила ему мотор. Пришлось Вруше взять машину на буксир и тащить трактором в Цветоград. С утра распогодилось. Над полями стояло ясное голубое небо. Хотя была уже осень, солнышко пригревало почти совсем по-летнему. Но теплое солнце было не в радость. Печальные малыши, считавшие Никтошку погибшим, почти не разговаривали друг с другом. Больше всех горевал Вруша. Чтобы хоть как-то загладить свою вину, он, вернувшись из Цветограда, тут же вызвался везти домой Знайку и остальных. Вруша уже несколько раз извинялся за вчерашнее, но он чувствовал, что его так не простили.

– Ты уж извиняйся – не извиняйся, а простить я тебя не могу, – так и сказал ему охотник Патрон. – Такую подлость, братец, не прощают. Если бы Никтошка остался в живых – еще туда-сюда. Пошутили – и ладно. Но раз он умер, то виноват ты останешься навсегда.

Остальные и вовсе не захотели с Врушей разговаривать. Ехали молча, погруженные в себя. Никто не смотрел по сторонам, хотя дорога проходила по краю поля, возле леса, и казалось, что одетые в праздничные – желтые, оранжевые и красные – одежды деревья нарядились специально, чтобы порадовать путешественника.

Каково же было их удивление, когда им сказали, что Никтошка уже вернулся! Правда, никто не знал, как ему удалось добраться до Цветограда.

– Никтошка спал и спросить его было нельзя.

Больше всех радовался, конечно, Вруша. Ведь он единственный, можно сказать, подружился с Никтошкой – для всех остальных тот был просто сосед по дому. Доктор Таблеткин никого не пускал в Никтошкину комнату и на радостях шуметь тоже никому не разрешал. Врушу пришлось выгнать во двор, где он взялся помогать по хозяйству. У вруна оказалось столько энергии, что он непонятно зачем переколол все дрова, которые валялись забытые за домом. Дом-то теперь обогревался газовым отоплением. Вруша покрасил забор, починил крышу, стащил огромные кленовые листья в кучу, высотой с двухэтажный дом, вырыл во дворе пруд и, несколько раз сбегав в магазин Декоративной рыбы, напустил в пруд огромных серебряных карасей. При этом Вруша распевал веселую морскую песню, написанную когда-то поэтом Пёрышкиным на музыку художника Мальберта (да-да, Мальберт в свободное от рисования время иногда сочинял музыку, особенно когда душа его пела после прекрасно написанной картины):

«Капитану корабляНе нужна вообще земля.Только в море капитаныМогут быть от жизни пьяны!»

– и так далее в том же духе. (Хотя, кажется, Вруша переврал немного слова, да и мелодию тоже, и в оригинале песня звучала по-другому).

А Никтошка лежал в кровати с высокой температурой. Он кашлял и пил антибиотики. Никтошка антибиотики не любил, но Таблеткин сказал, что если через три дня воспаление не пройдет, он ему назначит вырезание гланд, а вырезание Никтошка не любил еще больше. Поэтому он исправно принимал лекарство и еще два раза в день горячие ванны, которые тоже прописал ему доктор. Таблеткин послал Молчалина с Небоськиным отмыть и принести прямо в Никтошкину комнату большую старинную ванну с бронзовыми ногами, валявшуюся у них в сарае. И Никтошке приходилось по целому часу – утром и вечером – отмокать в горячей воде.

Каким-то образом, когда Таблеткин ненадолго отлучился, Вруше удалось все-таки пробраться в комнату, где лежал Никтошка.

– Извини меня, Никтошка, – сказал Вруша. – Я не хотел тебе никакого вреда причинять. Как-то само собой вышло…

– Так, значит, ты никакой не Правдюша? – спросил Никтошка, которому доктор Таблеткин уже все рассказал.

Вруша молча кивнул. Он мысленно проклинал себя за то, что даже сейчас гадкие вралинки так и вертелись у него на языке. Так иногда бывает. Словно в мозгу сидит какой-то вирус, который делает это всё нарочно. В тот самый момент, когда нужно сказать что-то очень важное, в голову лезет всякая ерунда. Когда все вокруг, сосредоточенные и серьезные, решают какую-нибудь очень важную проблему – вдруг, непонятно почему, хочется засмеяться, словно тебя щекочут. А когда требуется говорить одну только правду, почему-то неодолимо тянет соврать. Но Вруша все-таки сдерживался и молчал.