Книга Подмены - Григорий Ряжский

– В такое время? – удивилась Двойра. – Так немцы же, кругом война, беда, смерть.

– Ну, кому смерть, а кому дальше жить. Она у нас на сносях, дочка моя, чего ж ей теперь, незамужней рожать прикажете, а после на всю жизнь порченой оставаться?

– Погодите, – тут уже и я вмешался в разговор, – но там ведь людей убивают, там же массовые расстрелы населения, буквально в километре от вас. Какая может быть свадьба? Это же кощунство чистой воды. Неужто нельзя потерпеть, пока фашистов не изгонят?

– А чево ждать? – пожала плечами женщина. – Он и сам при них, жених-то её. В участке служит, старшим полицаем. Там, у Бисовой Бабы, в охранении.

Она сказала – мы разом так и отпрянули к стене. Стояли, упершись спинами в остывшие брёвна амбара.

– Та то ничево, не стесняйтесь, – разъяснила женщина, – он паренёк-то добрый, хороший. Отыграете честь по чести, так и он вам не напортит. И проводит, если надо, до большака. И с пропуском, куда надо, помогнёт. Думаете, вы первые? Приходили недавно, как вы, недоубиенные. Тоже на сено послала, до утра. А после сами уходили, зять даже про то и не знал. Но они и на музыке не умели, чего его дёргать, авось не нанимался каждого любого с могилы вытягнивать. А сами мы просто уж незнамо как извелись искать-то, кто на музыке умеет. Играть на чём, имеем, а мужики – кто где, с тех, кто мог. Кого призвали, кто в эвакуанты подался, а кто и сам помёр. А зять сказал, чтоб найти, кто умеет, иль не будет свадьбы.

– Аккордеон найдётся? – внезапно подала голос Двойра, сжав мне руку, чтобы не лез с неуместными суждениями. – Пианино вряд ли ведь отыщите, верно?

– И скрипка понадобится, – согласившись с её пожатием, произнёс я, – лучше взрослая. И хорошо бы в рабочем состоянии.

– Всё добудет, не переживайте, – согласно мотнула головой женщина, – так что укладывайтесь, отдыхайте, а завтра и сыграете, ближе к вечеру, столы в хате понаставим, а то, гляди, вон холод на дворе какой, аж до пяток пробирает. Это ж для холодца одного только и добренько, для нас-то самих просто ужас как не ко времени.

Зять, Василий, не обманул. Гуляли в основном сослуживцы, местные полицаи, ну и человек с пять поселковых. На столе – горилка, закуска не военных времён: два печёных поросёнка, консервированная немецкая ветчина, яйца, сметана, горячие галушки, мёд, ну и позднее с огорода. Помню, спросил нас ещё Василий, указав глазами на царский стол: „Ну чего – рай? А ты говоришь, отложим“.

Начали, как водится, с Мендельсона. После этого завели продолжительное танго, которого оба не знали, но кто-то от стола приказал. Двойра произвольно взяла аргентинскую тему, я же просто импровизировал, стараясь держаться созвучно гармонии и ритму. Не знаю, слышали нас в этот момент Нарочка, Эзра и Гиршик или же их маленькие души, побывав в расстрельном овраге, уже успели оторваться от земной тверди и теперь витали где-то в стороне от свадебного застолья, готовясь вознестись к небесам. Однако мы бы играли в любом случае, потому что в том было наше спасение. И нам нельзя было умереть, потому что тогда на земле не осталось бы никого, кто бы отомстил за убитых детей. По преданию, Девора – судья, пророчица, предводительница, мать. Она же возглавила войну против нейского царя. Ицхак же, сын Авраама и праотец еврейского народа, означает „тот, который будет смеяться“. Когда-нибудь и мы с моей Двойрой будем смеяться в лицо нашему врагу, убийце наших детей. Мы будем жить с ней долго, если надо – бесконечно, для того чтобы увидеть, как издыхает он на наших глазах, моля у небес избавления от предсмертных мук.

Потом мы им исполнили Кампанеллу Никколо Паганини и сразу же следом Каприс № 24 и „Мото Перпетуо“, его же, для скрипки и фортепиано. Ближе к середине застолья специально для молодых сыграли „Херувимскую песнь“, в которой удивительным образом присутствовало всё необходимое для свадебного торжества: ясная, но лёгкая и необыкновенно воздушная печаль, притом что пронзительно-светлые ноты этого сочинения написаны так, что не оставляют места для малейшего уныния. Наоборот, они же и воздымали дух полицайского застолья к вершинам блаженной муки, настраивая слушателя на высокую, чистую любовь к доброму и живому.

Василий, уже сильно нетрезвый, заслушавшись, подошёл, обнял, увлёк за занавеску, отделявшую горницу от спального места. Спросил:

– Что же это за музыка такая сейчас была? Прям аж в сердце мне вонзилась, нáсквозь пробила.

– Это „Херувимская песня“, – ответила ему тогда Двойра, – греческого хорового композитора Папапарасху.

– Надо ж, – восхитился Василий, – сами из жидочков, я извиняюсь, а музычку православную подобрали, как по заказу. Уважаю! – И каждого из нас, притянув к себе, по очереди поцеловал в губы.

Я видел, как Двойру затрясло, но ощущал и то, как она приказывала себе терпеть. Я и сам был на грани провала, если можно назвать так эту всё ещё смертельно опасную ситуацию, в которую завела нас судьба. И всё же кто-то следил за нами оттуда, с небес. Вёл. И помнил, что мы живы.

– О! – вдруг воскликнул Василий, хлопнув себя ладонью по лбу. – Греками и станете. Я вам бумагу выправлю, у нас с комендатурой теперь личная связь, не откажут. У Светланки моей подружка немцам бумаги переводит, так я завтра с ней договорюсь, она пропуска у них и подмахнёт. Немцу-то подмахивает, коменданту нашему, ну так и нам заодно подмахнёт – нормально? – И залился молодым добрым смехом. – Скажем, погорельцы с области, знакомые. Из греков. Вы ж все, кто чёрный, один на другого похожи. А фамилию эту и приделаем – как там было-то?

– Папапарасху? – подала голос Двойра.

– Ну да, её! – согласился Василий. – Папаху эту вашу, чтоб не подкопаться. – А имена-то есть? И чтобы тоже по-грецкому звучало.

– Напишите Атанас Платонович, – предложил я вариант относительно себя. – Точно знаю, что есть такие имена у греков.

– А меня пометьте Алексией Гомеровной, – высказала и своё мнение Двойра, – тоже гарантированно греческие.

– Сделаем, – растянулся в улыбке старший полицай. – Завтра к вечеру доставлю, а уж в ночь после – тю-тю, без лишних церемоний, дуйте, куда направлялись. А то, глядишь, хлопцы мои излишне напрягутся, что да как интересоваться станут, а нам с вами надо?

– Скажите, Василий, – неожиданно спросила его моя жена, – сами-то вы людей расстреливали?

– Сам-то? – неожиданно посерьёзнел жених. – Сам не совершал, врать не стану. Вы что ж думаете, раз новую власть принял, так и убийцей через это заделался? Ничего такого, даже не думайте. Слава богу, нам известно, откуда настоящий грех начинается, от какой точки, так что с толку меня не собьёте, даже не старайтесь. Никогда в жида стрелять не стану. Евреи – нация культурная, хоть и ловкая свыше нормы. И чего – убивать за это? Да ни в жизнь. Если уж очищать народ, так разве что от цыган или психических, тут я одобряю, они так и так не жильцы: от тех одна только вонь ссаная и больше ничего, а от этих – сплошной обман, потому что поголовно жулики и воры. – Сказав, он уже вполне добродушно улыбнулся и развёл руками. – Наше дело – вон, людскую скотину от стойла к стойлу перегонять. Ну и оцепление там, аресты, если надо. А кто свой, как вы к примеру, понятный, тем, наоборот, всегда подмогу окажу, сами ж видите. И до вас двое были третьего дня, тоже ползуны траншейные, так и тем дал уйти, хоть бумаг и не выправлял, как вам. Но они ж и на музыке ни хрена не могли, если так уж брать, уразумели?