Книга Семь главных лиц войны. 1918-1945. Параллельная история - Марк Ферро

Новой военной стратегией, у истоков которой стоял Сталин, стали операции с участием групп фронтов. Координация их действий позволяла мобилизовать для выполнения определенной задачи до ста и более дивизий, 3–5 тыс. танков, 5–7 тыс. самолетов. Организация, объединение сил различных фронтов — вот та идея, которую Сталин воплотил в жизнь. Только диктатор был в состоянии добиться этого от командующих, но, разумеется, при их согласии.

Подобная стратегия в сочетании с мерами устрашения, принятыми для пресечения любых проявлений человеческой слабости (они стоили жизни 13 500 солдатам, расстрелянным отрядами «специального назначения»{225}), помогли удержать под Сталинградом правый берег Волги. Перед лицом немецкой мощи никто из советских солдат тогда и помыслить не мог отступить на левый берег. Сталинградская битва «за каждый дом» прекрасно описана в двух свидетельствах — русского писателя Василия Гроссмана и немца Теодора Плифера{226}.

Сталинград стал советским Верденом, по крайней мере со стратегической точки зрения и по ожесточенности рукопашных боев. Если, например, осада Ленинграда была в своем роде «всеобщей» битвой с врагом всех русских без различия, поскольку гражданское население Ленинграда и военные плечом к плечу, все вместе защищали великий город, то Сталинград, так же как и Верден, прежде всего представлял собой великое сражение солдат{227}.

Отношения Сталина с командующими армий, трудные и напряженные во время крупных поражений в Белоруссии, Харькове и в Крыму, улучшились перед самым Сталинградом, когда Сталин вдруг принял решение освободить их от надзора политических комиссаров. Он весьма показательно отстранил ненавистного всем Мехлиса от исполнения обязанностей начальника Политического управления Красной армии, подчеркнув при этом, что комиссары подчиняются вышестоящим армейским офицерам и должны с ними сотрудничать.

Затем в качестве чисто символической меры Сталин поручил Калинину проследить за изменением формы офицеров. Им стали выдавать такие же эполеты, как при старом режиме. Была принята еще одна традиционалистская мера, на сей раз в отношении церкви: по смерти Ярославского, активного поборника атеизма, Сталин прекратил издание атеистического органа печати, журнала «Безбожник». Кстати, можно заметить, что после введения орденов Суворова, Кутузова, Александра Невского и Богдана Хмельницкого Сталин все меньше и меньше говорил о «советских» людях вообще и все больше — о русских, украинцах, поляках, евреях. В общем, отказавшись от былой лексики, Сталин лишь теперь сделал очевидным переход к национализму, хотя фактически такой переход произошел задолго до его выступления от 3 июля 1941 г., в котором диктатор воззвал к предкам и духу Святой Руси{228}.

Соответственно уменьшилась роль, отводимая зарубежным коммунистическим партиям, находившимся под руководством Коминтерна.

В польской компартии перед ее роспуском в 1938 г. были репрессированы 30 из 37 членов. Ее требовалось восстанавливать. Но Сталин дал знать Димитрову, что «лучше создать Рабочую партию Польши с коммунистической программой», ибо название «коммунистическая» отпугнет людей. «В настоящее время необходимо бороться за национальное освобождение страны, — добавил он 27 августа 1941 г. — Эта партия не должна формально зависеть от Коминтерна, она должна отказаться от призывов к созданию правительства рабочих и крестьян, а, напротив, требовать подлинно демократического строя [sic!]»{229}.

К конфликтам, возникавшим между старыми польскими коммунистами с одной стороны и членами новой «рабочей» партии (тайно действовавшей в Варшаве во время немецкой оккупации) с другой, добавились трудные переговоры, которые польское правительство в Лондоне вело со Сталиным по поводу создания в СССР польской армии из военных, попавших в советский плен и посаженных в тюрьму при оккупации восточной части Польши еще во времена советско-германского пакта.

Освобожденный после двадцати месяцев заключения генерал Лидере участвовал в переговорах между генералом Сикорским, руководителем польского правительства в Лондоне, и Сталиным в декабре 1941 г. После войны Андерс оставил воспоминания об этих переговорах. Вначале Сикорский спросил о положении польских заключенных, призванных составить предполагаемую армию. «…Все поляки освобождены», — ответил Сталин. Сикорскии сказал, что ищет 4 тыс. «пропавших» офицеров. Сталин возразил, что те, должно быть, сбежали. «Куда они могли убежать?» — поинтересовался Андерс и получил ответ: «Ну, в Маньчжурию [sic!]». Поскольку Сикорскии продолжал выражать недоверие, Сталин добавил: «Население Советского Союза хорошо относится к полякам. Ошибки совершают только служащие».

«Я видел в Куйбышеве, — не унимался Сикорскии, — эшелон с нашими людьми, он произвел на меня ужасное впечатление… Они должны получить работу в возможно хороших условиях…» «В таких же условиях, как и советские граждане», — отрезал Сталин.

Затем, когда зашла речь о печальном положении освобожденных поляков, которые из-за отсутствия удобной обуви предпочли маршировать босиком, четким строевым шагом следуя за своим вновь обретенным генералом, Сталин сказал, что знает об отваге поляков. Его раздражало, что Сикорскии предпочел сражаться на стороне англичан. «Вижу, у Англии полно работы, и она нуждается в польских солдатах», — недовольно заметил он. Когда же Сикорскии стал хвастаться прекрасными отношениями, которые он завязал в Лондоне с правительством Черчилля, и при этом отметил невозможность восстановления в СССР настоящей армии из 150 тыс. чел., Сталин вспылил: «Это значит, что мы дикари и ничего уже не можем исправить. Выходит, что русский может только душить поляка, но сделать для него ничего не способен. Но обойдемся и без вас… Освободим Польшу и тогда отдадим вам ее».

Во время второй встречи Сталин объяснил, что почувствовал себя оскорбленным, а Сикорскии принес ему извинения. Он, видимо, понял, что Сталин не хочет отпускать польских солдат на формирование в Иран, чтобы затем они сражались на стороне англичан. Компромисс был найден: часть из них отправилась в Казахстан.

Однако проблема возврата Польши к ее границам 1939 г. осталась неразрешенной. Как, впрочем, и вопрос об участи белорусов, украинцев и евреев в польской армии, которую Сталин собирался формировать на территории СССР. До коминтерновского интернационализма тут было далеко.

Не менее далек был СССР и от «первой республики любви к человеку». Андерс и Сикорскии еще не знали, что тысячи польских офицеров уничтожены под Катынью. Когда встал вопрос о формировании польской танковой дивизии, полковник Зыгмонт Берлинг напомнил: «…В лагерях в Козельске и Старобельске находятся прекрасные кадры для этой армии». «Нет, не эти, — ответил Берия. — Мы совершили с ними огромную ошибку»{230}.

Со старым коминтерновцем Тито по кличке Вальтер Сталина связывали достаточно двусмысленные отношения. И в самом деле, СССР сохранил дипломатические отношения с королем Петром, который за год до этого укрылся в Англии, а партизаны генерала Михаиловича, по словам Тито, били патриотов-коммунистов даже больше, чем немцы. «Его четники всаживают нам нож в спину», — писал Тито секретарю Коминтерна Димитрову, поддерживавшему югослава перед Сталиным. В течение лета 1941 г. Сталин велел отвечать, что он приперт к стенке и не располагает средствами. В 1942 г. он напирал на то, что достичь югославских гор — дело практически нереальное. Затем приоткрылась настоящая причина сдержанности и проволочек Сталина: «Все в ваших действиях дает повод предполагать, что вы признаете правоту югославского правительства в изгнании, а именно стремитесь к советизации страны. Зачем создавать пролетарскую бригаду? Цель — это национальная борьба с Гитлером и Муссолини»{231}. Покинутый Сталиным, несмотря на патетические призывы о помощи и свое революционное прошлое, Тито все это припомнит в 1945 г.{232} Позиция Сталина в отношении Югославии в точности повторяла ту, что он занял в отношении Китая (см. выше раздел «Чан Кайши: коммунисты или японцы?»). Вопрос выживания Коминтерна потерял для Сталина всякий интерес, исчезновение интернационала стояло на повестке дня. На самом деле ликвидация Коминтерна предусматривалась уже начиная с 1940 г., но в период заключения советско-германского пакта его роспуск мог бы показаться капитуляцией перед лицом фашизма и признаком слабости самого Советского Союза.