Книга Ярость жертвы - Анатолий Афанасьев

— Почему? Обыкновенный. Делец, проныра, хват. В прежние времена был бы не ниже предисполкома. Теперь денежки сколачивает из чужих слез. Но бедных не грабит. Обслуживает богатую публику. Мы с ним духовные братья. Может, нас похоронят в братской могиле.

— Нет, — сказала Катя. — Он плохой. У тебя было такое лицо, как будто кислятина во рту.

Мы пошли на кухню — попить на ночь чайку. Гречанинов спал на раскладушке, отвернувшись лицом к стене. Раскладушка коротка — ноги нависли над полом. Прикрыт зеленым пледом. Мы старались не шуметь, но он все же пробурчал сквозь сон:

— Не тушуйтесь, ребятки, вы мне не мешаете.

Все необходимое для чаепития мы уместили на поднос и отнесли в комнату. Я прихватил недопитую бутылку коньяку. Спросил:

— Потушить свет?

— Постарайся выспаться, Саша. Завтра трудный день.

В комнате по привычке щелкнул кнопкой телевизора, и на экране высветилось родное лицо Чубайса. Как обычно, он был не в себе, чему-то радовался, победительно ухмылялся и предупредил, что никакие козни не помешают ему приватизировать страну. Уже второй месяц во врагах у него ходил мэр Лужков. Очарованный, я заслушался, но Катя чего-то испугалась:

— Выключи, выключи скорее!

— Что с вами, мадемуазель?

— Перед сном нельзя на них смотреть. Никогда этого не делай.

— Почему?

Сначала она вырубила великого реформатора как раз на фразе: «…они напрасно надеются…», потом объяснила. Оказывается, ее папочка включал все политические передачи подряд, пристрастился, как к наркотику, потерял сон, начал заговариваться и однажды, тайком от близких, пробрался на какой-то митинг, где его так помяли, что до сих пор одно ухо не слышит и левая рука не сгибается. Вот так я узнал хоть что-то интересное о ее родителях.

— Ну и что с телевизором? Больше не смотрит?

— Если бы! — В ее глазах светилось искреннее страдание. — Это же как болезнь, Саша. У нас дома такие страшные скандалы бывают, ты не представляешь. У мамочки пять сериалов, а у него, по другой программе, допустим, какая-нибудь Прошутинская со своей кодлой. Мне же их разнимать приводится. Я этот ящик больше видеть не могу!

Мы пили чай с коньяком, курили, разговаривали, время двигалось неспешно. В первый раз мы так сидели, будто прожили вместе долгие годы. Во всем постепенно пришли к согласию, кроме одного незначительного пункта: она не собиралась за меня замуж. Но, с другой стороны, и мысли не допускала, чтобы нам разлучиться. Слово за слово Катя поведала историю своей первой любви. На втором курсе института, когда она была еще девушкой и шла в этом смысле на своеобразный рекорд, ее прибрал к рукам комсомольский секретарь с четвертого курса по имени Николай. Могучий, розовощекий функционер налетел на Катю, как ураган, и повез отдыхать в привилегированный санаторий «Березка». И там уж избавил от всех детских наивных комплексов, заодно заделав ей ребеночка. Он тоже, как и я, обещал жениться и ранней осенью привел к своим родителям на осмотр. Тут и произошел перелом в их отношениях. Родителям она не глянулась, они категорично сказали: нет. На другой день Коля сам ей в этом признался. Разумеется, Катя огорчилась, но бодро сказала: «Ну и что!» — «Как это ну и что? — изумился любимый человек. — Это же родители!» Вскоре выяснилось, что волевой и напористый лидер курса, о котором мечтала половина девочек в институте, всего лишь пухлый, капризный телок, которого ведут на веревочке.

С сильными личностями, коих с колыбели готовят к большой общественной карьере, это часто происходит, но Катя с таким казусом столкнулась впервые.

У бедного Коленьки не было ни собственного мнения, ни решимости самостоятельно действовать, ни личных пристрастий. Зато у него была огромная, как у бычка, потенция, и он был превосходным любовником, хотя Катя и это вполне оценила только впоследствии, когда они уже расстались.

Родителям Коленьки она не понравилась по единственной причине: бесперспективна. Он добросовестно ей это передал, чуть не плача от горя, ибо сильно привязался к ней в санатории, но когда она спросила, что это значит — бесперспективна? — ответил с комсомольской многозначительностью: «Не маленькая, должна понимать!»

Поняв, она пошла делать аборт. Операция прошла удачно, бесследно, но потом она начала тяжко, по-бабьи страдать. Вся зима с ее праздниками и морозами вылетела из ее памяти целиком. Она состарилась, исхудала, превратилась в ходячий скелет, и преподаватели, из жалости к внезапному увяданию прежде цветущей девушки, прощали ей хроническую непосещаемость занятий и ставили автоматические зачеты и «уды», иначе она вылетела бы из института. Любовное потрясение могло бы ее убить, но не убило, и к весне, шажок за шажком, тягучая страсть к могучему комсомольскому недоумку переродилась в холодное, тоже по-своему мучительное презрение. Она перестала бояться, что при встрече с любимым на факультетских ступеньках грохнется в обморок, и однажды, перед самой Пасхой, когда он внезапно позвонил и пригласил «тряхнуть стариной», у нее возникло чувство, что звучит голос с того света. Спокойно пожелала доброго здоровья его родителям, папочке с мамочкой, и повесила трубку, даже не дослушав, что он там продолжает булькать в трубку.

Меня эта история возмутила.

— Все-таки ты безнравственный человек, Катерина, — сказал я. — Как же ты могла так грубо обойтись с любящим тебя мужчиной? Может быть, он позвонил, потому что хотел повиниться?

— Да он и не виноват ни в чем. Просто своего ума не было.

— А про ребенка ты ему сказала?

— Нет. Зачем?

— Но любовник, говоришь, был хороший?

— О да! Я за ночь сбрасывала по три килограмма. Трусики утром еле держались.

— Любопытно. Три килограмма. Помножить на десять дней. Сколько же в тебе осталось к концу сезона?

— Саша!

В эту ночь я изведал, что такое ревность. Это то же самое, как провалиться во сне в черную яму и лететь, лететь с нарастающей скоростью, с ужасом сознавая, что никогда не достигнешь дна.

Глава седьмая

Неприглядную картину застали мы на складе. Даже видавшего виды Гречанинова она удивила. Четвертачок сидел на полу возле своего горшка, а Валерия, насупленная и сосредоточенная, с растрепанными и даже, кажется, отчасти выдранными волосами, с подбитым глазом лежала на койке, закутавшись в его пиджак и подстелив под себя его же рубашку. Оба были так увлечены какими-то внутренними разногласиями, что на нас почти не обратили внимания.

— Пришел Дед Мороз, — весело объявил с порога Григорий Донатович, — и подарки вам принес.

Достал из сумки традиционную бутылку «Кремлевской» и показал ее сначала Четвертачку, а потом девушке. Четвертачок громко рыгнул:

— Дай! Пожалуйста!

От шеи и ниже он был весь заляпан кровью, как бумага кляксами, но были в нем и хорошие перемены: заплывший блямбой глаз наполовину открылся и светился тусклым осенним светом.