Книга Диктатор и гамак - Даниэль Пеннак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Символически, — сказал я наугад. — Знак Гитлера скоро должен был вырасти из свастики…
Я был прав, но ирония этого эпизода оказалась убийственнее, чем я мог подумать.
— Двойной крест, — объяснила нам Соня (the double cross — надувательство, обман, дезинформация), — это было название самой секретной, самой извращенной, самой опасной службы контрразведки, которую когда-либо организовывали англичане и официальным главой которой был человек по имени Мастерман. Причем этого Мастермана вряд ли можно было бы назвать мягким человеком. С этой точки зрения, сцена представляла собой прямое послание (прямое, как удар в челюсть, честное слово), отправленное Черчиллем Гитлеру: «Тебе каюк, моя прелесть, считай, что ты уже лежишь в могиле. Мы с моими товарищами лично этим занимаемся».
В ресторане нам вежливо указали на дверь, погасив свет. Дело в том, что Соня полночи рассказывала нам продолжение.
Поддавшись чувствам, она не замедлила поведать историю тайных похорон своему юному любовнику. «В конце концов, это был прекрасный сюжет для фильма!» В самом деле, сюжет оказался настолько хорошим, что мгновенно достиг ушей Корды, может быть, даже ушей его шефа Дансея или, того больше, самого Черчилля, который любил веселые истории, и особенно хорошо выдержанные характеры. Короче, СИС завербовали героиню, и год спустя Соня высадилась в Париже в качестве модистки в салоне у Коко Шанель, где с оккупантами держались на короткой ноге.
— На самом деле это был лучший трамплин, чтобы нырнуть с головой в самую нацистскую гущу!
Вот так, шпионка в семнадцать лет, которая к тому же «выполняла то, что ей следовало выполнить», до тех пор пока некий Адольф Гитлер не попался на удочку double cross.
Мы, затаив дыхание, слушали ее, не смея прерывать. Ресторан потихоньку пустел, а мы слушали ее рассказ про четыре года ее юности, которые могли бы наполнить целые четыре жизни.
Мы давно уже опоздали на метро. В такси, которое везло нас домой, Соня после долгой паузы наклонилась ко мне:
— Я прекрасно знаю, о чем вы сейчас думаете.
Честно говоря, я сам этого точно не знал. Я переваривал рассказ этой жизни в состоянии ошеломления среднего удава, который только что увидел брюхо, гораздо большее, чем его собственное.
Соня объяснилась:
— Вы думаете, что вам попался в руки прекрасный сюжет для романа.
Продолжение не заставило себя ждать.
— Так вот, даже не думайте написать об этом хоть словечко, я вам запрещаю.
В ее голосе чувствовалась почти ярость:
— Со всем вашим пристрастием к агиографии, я уже вижу, что из этого выйдет…
Потом она взяла меня за запястье. Она дрожала.
— Даниэль… (это был первый и последний раз, когда она назвала меня по имени), попытайтесь представить себе все в реальности: естественно, нам было двадцать лет, мы горели энтузиазмом, наше дело было захватывающим, мы защищали его с сумасшедшим рвением, смелостью, подпитывающейся слепым ясновидением, бдительной несознательностью, мы вели себя как герои, это не обсуждается, и все же об этих пяти годах у меня сохранилось несколько жуткое воспоминание, страх каждой минуты, страх разрушающий, у которого нет названия. Пожалуйста… оставьте меня с этим в покое.
Но когда такси подкатило к двери ее дома, она игриво предложила нам:
— Не хотите зайти на чашечку горячей воды?
Во время чайной церемонии она спросила меня:
— А что у вас, чем заканчивается ваша история?
— Моя история?
— Ваша история двойников! Как заканчивают подобный роман? Я хочу это знать! Вы же не собираетесь оставить нас в подвешенном состоянии после смерти первого двойника? А второй? Quid второй? А остальные? Кстати, сколько их было всего?
Уткнувшись носом в чашку, Минна тихонечко посмеивалась. Вот уже три года я доставал ее с этой книженцией, написанной в условном наклонении. Она доставила себе радость этого маленького предательства:
— Да, это могла бы быть история чего, на самом-то деле?
— Мы хотим знать! — воскликнула Соня.
И одна и другая смотрели на меня так, будто с незапамятных времен разыгрывали этот дуэт.
— Ну что ж… — начал я.
— Нет, нет, — прервала меня Соня, мы не хотим, чтобы вы нам рассказывали, мы хотим сами прочитать!
Затем она пустилась отстаивать свои права читательницы.
— Но, пожалуйста, не забывайте, сколько мне лет. Если ваша жена принадлежит к поколению, которое может читать все подряд, ко мне следует относиться как к столетней, почти как к реликту из девятнадцатого века! Я хочу классики: имперфекта, давно прошедшего, хорошо написанного и хорошо выстроенного. И действия, пожалуйста, отбросьте вы эту свою смесь воображаемого и прожитого, в конце концов вы заставите меня сомневаться в моем собственном существовании! Сжатое изложение прямо движущейся и сконцентрированной истории — вот что мне нужно. Вы слышите меня: скон-цен-три-ро-ван-ной истории! Уберите мне все эти ваши отступления, мне уже недолго осталось, представьте себе.
Она едва переводила дух, когда наконец заключила:
— И когда вы закончите, напишите слово «конец», как в былые времена. Это практично, так том закрывался на два оборота, прежде чем попасть на свое место на книжной полке.
И на прощание, перегнувшись через перила, она крикнула нам, пока мы спускались по лестнице:
— Да! И начните, пожалуй, с портрета красивой женщины, вот. В вашем случае и правда женщин не хватает.
Итак, этот «сконцентрированный» конец с портретом женщины посвящается Соне
Она была Береникой Расина. Всеми фибрами своего искусства она была Береникой Расина. Она стала ею с первого же чтения этой пьесы, когда была еще ребенком, в Институте Почетного легиона. В семье решили, что она хочет стать актрисой, и старались этому помешать. Но она не хотела «быть актрисой», она хотела воплотить Беренику Расина; и ни воля ее отца-полковника (с этой его имитацией изгнания, нет, правда, как вспомнишь его, в парадной форме, клацающего шпорами и указывающего пальцем на дверь отчего дома; «Я отрекаюсь от тебя!»…), ни единодушное мнение ее преподавателей из консерватории (они видели в ней субретку, инженю, любовницу, большую кокетку, примадонну, первую героиню — «широкая палитра ролей, да, темперамент, конечно, но трагедийную роль, что вы!»), ни даже ее крестные тетушки из «Комеди Франсез» («Беренику, куда тебе, моя бедная девочка…») ничего не смогли с этим поделать. Она перенесла отцовскую немилость, не посчиталась с мнением своих учителей, хлопнула августейшей дверью театра и поклялась никогда не играть ни одной роли, кроме Береники (Береники Расина). Но тут началась Первая мировая война; отца как громом поразило, он умер, оставив ей, несмотря на все свои проклятия, одно из самых больших состояний в их кругах. Она пригласила Тита и Антиоха из бывших своих товарищей по выпуску и наконец смогла выступить в роли Береники. Одни критики заметили кокетливый блеск у нее в глазах, другие упрекали ее в слишком гибком теле или живости движений, а один даже расслышал невыводимую веселость в ее голосе, слишком юном к тому же; в общем, все клеймили радость жизни, которая никак не вязалась с образом царицы Палестины, выбранной из всех женщин будущим императором вселенной, но вынужденной пожертвовать своей любовью законам Рима. Нет, решительно эта Береника была слишком живой. «Не хватает мраморности», — заключил самый влиятельный из критиков.
