Книга Ра - Тур Хейердал

Мы с Норманом поднялись на мостик, он с настоящим секстантом, я с носометром – это слово принесло Юрию победу в конкурсе на лучшее название самодельного прибора для измерения широты, который я выстругал из двух дощечек. Дощечки были посажены на общий деревянный шип с кривым вырезом, чтобы можно было приставить к носу, – отсюда и название. Итак, прижал прибор к носу, шип чуть ниже глаз, и смотри левым глазом вдоль одной дощечки, нацеленной на горизонт. Вторую дощечку, прикрепленную кусочком кожи к тому же шипу, поворачиваешь у правого глаза, наводя ее на Полярную Звезду. Угол между двумя дощечками читается на третьей, помещенной вертикально между ними, он и обозначает широту. Примитивный носометр давал повод членам экипажа поострить; он был на диво прост и удобен в обращении, а ошибка редко превышала один градус. Курс, наносимый на карту по этим данным, до удивительного совпадал с верным, который наносил на другую карту Норман.

Самое интересное в папирусной лодке, после поразительной прочности и грузоподъемности папируса, – древнеегипетский такелаж. Конечно, и рулевое устройство о многом говорило, по нему видно, как в древности постепенно из поставленного косо весла получился вертикальный руль. Но в такелаже заключалась гораздо более важная информация. Мы точно скопировали его с древнеегипетских фресок. Толстая веревка соединяла верхушку двойной мачты с форштевнем. А вот к ахтерштевню такой веревки не протянули, хотя два штага – все, что нужно, чтобы держать прямо двуногую мачту на лодке на тихой реке. И однако древнеегипетские корабельщики почему-то не тянули веревок с мачты на корму. Вместо этого от каждого из двух колен на разной высоте к бортам позади средней линии шло наискось пять или шесть параллельных вант. А корма была свободна от них и качалась вверх-вниз на волнах.

Мы поняли всю важность такого устройства, как только «Ра» начала извиваться на волнах океана. Ахтерштевень вел себя, как прицеп, который сам по себе мотается на всех ухабах. Будь он притянут к топу фордуном, мачта сломалась бы на первой же хорошей волне. Когда «Ра» переваливала через высокие гребни, средняя часть лодки ритмично поднималась вверх, между тем как нос и корма под собственной тяжестью опускались в ложбины. Подвесь мы корму к мачте, и та не выдержала бы нагрузки, а так она поддерживала загнутый вверх форштевень и не давала корчиться средней части мягкой палубы. Корма послушно повторяла извивы волн.

Не проходило дня, чтобы члены экипажа не восхищались гением тех, кто так искусно расставил снасти и определил их функцию. Сведущий в морском деле Норман сразу сообразил, в чем тут суть. Смысл конструкции был слишком очевиден. Уже на третий день я записал в дневнике: «Этот такелаж – плод долгого морского опыта, он родился не на тихом Ниле».

Но одна структурная особенность египетской лодки далеко не сразу была нами понята, за что мы потом и поплатились. Каждый день мы с недоумением смотрели на загнутый внутрь завиток высокого ахтерштевня. Для чего он? Египтологи довольствовались выводом, что завиток призван всего лишь украшать речное судно, но мы тут с ними никак не могли согласиться. И однако шли дни, а нам все не удавалось определить, какая же в нем польза. Тем не менее мы постоянно проверяли, не выпрямляется ли завиток. Нет, держится превосходно, видно, наши чадские друзья были правы, говоря, что все сделали, как надо, крючок не разогнется, и не надо притягивать его к палубе никакими веревками. Одну ошибку мы допустили, это верно, когда поначалу разместили груз, как на обычных парусных судах. И некому было наставить нас на ум, только собственный опыт плавания в пассатном поясе мог научить нас, что на папирусной лодке груз должен быть сосредоточен на подветренном борту. Теперь папирус с наветренной стороны намок уже настолько, что край фальшборта почти сравнялся с поверхностью воды. Особенно на корме справа, там мы вполне могли умываться, но вися вниз головой и ногами вверх. Очень даже удобно, решили все, и отныне вся стирка-мойка происходила на корме.

Четвертого июня волнение заметно умерилось, и на следующее утро мы проснулись в совсем другом мире. Тепло так, славно, мерно катятся блестящие пологие валы... Опять нас навестила пятерка китов, возможно, те же самые, что в первый раз. Царственный кортеж. Такие добродушные и красивые в своей родной стихии, даже страшно подумать, что скоро человек прикончит своими гарпунами последних теплокровных исполинов морей, и только холодные стальные чудища – подводные лодки – будут резвиться в морской пучине, где творец, да и не он один, предпочел бы видеть, как китихи кормят молоком своих детенышей.

Пользуясь теплой погодой, Жорж разделся и прыгнул за борт с маской и страховочным концом вокруг пояса. Он нырнул под «Ра», а когда вынырнул, то издал такой ликующий крик, что Юрий и Сантьяго прыгнули следом; остальные несли вахту и ждали своей очереди. Только Абдулла сидел в дверях каюты, повесив нос. Если ветер не вернется, мы так и застрянем здесь, никогда не попадем в Америку. Норман успокоил его, рассказав про незримое океанское течение. Пусть мы не будем проходить сто километров в сутки, как до сих пор, но уж пятьдесят-то сделаем.

Вскоре все, кроме Абдуллы, побывали под брюхом «Ра». Он умылся в брезентовом ведре и преклонил колени лицом к Мекке. Молитва затянулась надолго – может быть, он просил аллаха послать ветер?

После освежающего морского купания мы словно родились заново. А какое удовольствие мы получили, осматривая днище «Ра»! Чувствуешь себя, будто рыбка-лоцман под брюхом огромного золотого кита. Отраженные солнечные лучи снизу освещали папирус над нами, как прожектором. Океан и безоблачное небо окружили лучезарного золотистого великана неописуемой синевой. Он плыл так быстро, что надо было самим плыть изо всех сил в ту же сторону, если мы не хотели, чтобы нас тащили вперед страховочные концы.

Только теперь мы обнаружили, что перед носом лодки идут веером полосатые рыбки-лоцманы, образуя такую же верную свиту, какая сопровождала бревенчатый плот «Кон-Тики». Здоровенная коряга тяжело качалась на волнах. Из-под нее выглянула маленькая толстушка-пампано и поспешила, виляя хвостиком, к «Ра», где около широкой рулевой лопасти уже носилось несколько ее родичей. Кокетливые рыбки подходили к Юрию и игриво пощипывали его белую кожу.

На папирусном днище тут и там прилепились длинношеие морские уточки – темно-синяя раковина и колышущиеся оранжевые жабры, как будто страусовые перья. А вот водорослей нигде не было видно. В песках Сахары стебли папируса были морщинистые, шероховатые, серо-желтого цвета, в воде они набухли, стали гладкие, блестящие, точно золотое литье. И на ощупь уже не хрупкие и ломкие, а тугие и крепкие, как покрышка. Ни один стебель не отошел и не сломался. Папирус три недели находился в воде. И вместо того чтобы через две недели сгнить и развалиться, стал крепче прежнего.

Мы выбрались из воды на лодку безмерно довольные тем, что увидели, и вот опять за кормой поплыли куриные перья: Карло готовил праздничный обед.

Подводная экскурсия нас так воодушевила, что мы решили и второе починенное рулевое весло водрузить на место. Тише этого погода все равно не будет. Но здоровенное весло с двойным веретеном было до того тяжелое и длинное, что, пока мы, путаясь в вантах, переправляли его через каюту на наветренную сторону, успело стемнеть. Как ни мирно настроилось море, волны были достаточно высокими, и нам предстояло немало повозиться с пляшущей лопастью, раньше чем удастся поставить весло правильно и закрепить его. Наученные горьким опытом, мы решили отложить это дело на утро, а пока тяжеленную махину привязали покрепче стоймя у наветренного борта, уперев лопасть в кормовую палубу.