Книга Кладбище балалаек - Александр Хургин

Уже после смерти деда бабушка приехала к нам с визитом примирения и вежливости. В город Антрацит, на шахту «Центрально-Боковская». Где у меня была нянька. Самая настоящая персональная нянька, несмотря на глубоко советское время. Родители работали на две ставки и подрабатывали врачами госстраха. Яслей на шахте не существовало, был детский сад, куда принимали только с трёх лет, и мне наняли бабу Дашу, приехавшую к сестре из деревни в гости и загостившуюся на длительный неопределённый срок. Жила она в одной комнате со мной, поворовывала, продавала на рынке солёные огурцы и помидоры из нашего погреба (которые солила вместе с мамой), жалуясь — мол, украли из бочки ведро огурцов или ведро помидоров. И родители не задумывались, откуда она знает, что украли именно ведро. Украли так украли. Может, мужики не стерпели мучений, в рассоле или закуске нуждаясь. И я бабу Дашу любил детской, бессознательной любовью, любил беспрекословно и безоговорочно. А когда приехала из Москвы бабушка (я звал её баба московская), баба Даша сказала мне — наверное, не без умысла:

— Ну, надо собираться, — сказала. — Не будет же твоя мама держать двух бабушек.

Услышав это, я моментально побежал в другую комнату и стал кричать:

— Баба московская, уезжай скорей, а то уедет баба Даша. Мама же не может двух бабушек держать.

Московская бабушка не только смертельно обиделась на меня, но решила, что я передал ей по детской глупости мамины слова. И обиделась на маму ещё смертельнее. А она-то ни о чём даже не догадывалась — как говорится, ни сном ни духом. И самое нехорошее во всём этом деле то, что бабушка ехала к нам мириться в конце своей жизни, самим фактом приезда предлагая забыть нанесённые обиды и заключить мировую по всем пунктам. Лет пять оставалось тогда бабушке. В шестидесятом году она умерла, я только не помню, в конце года или в начале. А спросить — не у кого. Не помнит этого уже никто из ныне живущих, нет уже тех, кто помнил. И тётки моей нет, и отца, и мама сказала, что хоть убей — не может вспомнить эту дату, так как вылетела она из памяти.

Я же помню только слово «Востряковское», именно это слово связано с московскими моими предками, потому что когда мы приезжали в Москву, отец с сестрой в какой-нибудь день обязательно ездил «на Востряковское». Я, правда, не ездил с ними никогда, ни разу. Сначала считалось, что я маленький, и меня не брали, а потом не изъявлял желания, не понимал, почему нужно ехать в другой конец Москвы, на кладбище, вместо того, чтобы пойти куда-нибудь пошляться, в музей, может даже, сходить или в картинную галерею, да мало ли куда можно было сходить в Москве — центре культуры и искусства — вместо кладбища. А уж если на кладбище идти, то не на Встряковское, а на Новодевичье. Которое опять же не столько кладбище, сколько музей под небом голубым, музей имён и памятников, музей мёртвой истории. Потому что там лежат люди, на которых изучают роль личности в историческом процессе. Изучают, изучают и никак изучить не могут — есть она или её нет. Но всё равно. Главное, что личности эти теперь успокоились. И им теперь хорошо и спокойно. Потому что после смерти всем хорошо и спокойно — даже личностям.

А вот Лёле хорошо и спокойно при жизни. Выше всего на свете она ставит своё спокойствие, свою душевную неподвижность, граничащую с оцепенением. Может быть, это её броня, скорлупа, внутри которой ей более комфортно, так как оттуда, изнутри, окружающая среда кажется ей не такой агрессивной. И если для достижения этого своего внутреннего покоя ей нужно выставить меня — она делает это не задумываясь и не напрягаясь. Потому что думание и напряг тоже могут способствовать нарушению покоя и даже его полному разрушению.

Зачем ей столько преждевременного покоя, при её бурном хаотическом характере — этого я не могу осмыслить. Она уже от обилия покоя стала толстеть, чего с ней не случалось на протяжении всей жизни. Но и с лишними килограммами она борется без лишних движений. Каким-то статическим комплексом упражнений. Помогает он Лёле относительно, потому как толстеть она медленно, но продолжает, зато поочерёдная статическая нагрузка на различные группы мышц ещё больше её успокаивает. Чему Лёля рада и чем счастлива. Она не устаёт повторять «все болезни от нервов, не будет нервов, не будет болезней». И у неё их почти уже нет. Ни болезней нет, ни нервов. Ей всё до лампочки. Всё по фигу. Всё едино. Осталось избавиться от внешних помех. Которые пока есть. И одна из помех — это я. И Лёля её, то есть меня, время от времени устраняет. И я устраняюсь. Потому что не хочу быть помехой.

Если бы при устранении ещё не приходилось менять привычную жизнь. Не приходилось куда-то, хотя и очень недалеко, ехать ни свет ни заря, не приходилось идти с рассветом по городу, как будто идёшь ты потому, что хочешь идти, а не потому, что тебе придали соответствующее ускорение. И вроде так лениво придали, легко. Без применения силы, одним лишь всплеском презрения. То есть попав в самое моё больное и уязвимое место. Другим нужно, чтобы их любили. Мне — лишь бы не презирали. Потому что презирают в отличие от любви не просто так, от чувств, а за что-то. А меня, как мне кажется, презирать всё-таки не за что. Или мне это только кажется? И всегда можно найти, за что презирать человека. Ну тогда будем считать, что у меня мечта такая. Ну, чтоб не презирали. Никто и ни за что. Пока мечта остаётся несбыточной. А может, и пусть остаётся? Сбыточная мечта — это уже не мечта. Это успех. «Успех подкрался незаметно. Мечта сбылась, всему пиздец». Присказка есть такая. Дурацкая и матерная. Как, впрочем, большинство присказок, содержащих в себе народную мудрость.

Меня, кстати, всегда глупо интересовало, как они рождаются, народные присказки? А также и пословицы с поговорками. Кто их произносит впервые? Кто записывает в тетрадочку — чтобы сохранить для потомков? Слабо верится, что это всегда происходит случайно. Иногда — возможно. Как бывает с каламбурами. Лёля однажды, выпив с подругой своей тет-а-тет и размякнув, сказала ей:

— А ведьмы — это ведь мы.

Подруга в каламбур не въехала.

— Я понимаю, что ведьмы — это ведьмы, — говорит. — Ты что хочешь этим сказать?

Лёля посмотрела на подругу свою трезвее всех живых и сказала:

— Ничего не хочу.

И было видно, что сейчас она как раз хотела понимания. Для того и каламбур свой произносила. И они стали пить молча, а когда две немолодые женщины пьют молча, выглядит это жутковато. Тем более в глазах стороннего наблюдателя противоположного пола.

Лёля, она всё так. Говорит то, что хочет сказать, делает то, что хочет делать. И ничего больше. Но если она уже захотела — ничто её не остановит. Захочет любить — будет любить. Захочет выставить — выставит. Захочет изменить — изменит. Пожив с Лёлей, я выяснил для себя эмпирически, что два самых женских качества, а точнее, самых женских свойства — это верность и неверность. И первое, и второе в Лёле имелось с избытком. Так же как третье и четвёртое, и десятое. В ней с избытком всё. В особенности недостатки. Она, правда, их недостатками не считает. Она считает, что даже непорядочность не всегда недостаток. Например, бывает непорядочность не ради подлости, а ради спортивного интереса, что нормально. У неё вообще с этим «порядочно-непорядочно» — свои интимные отношения. И понимание смысла слов — своё. Я когда-то, когда ещё надеялся её в чём-то уличить, кричал Лёле в глаза: