Книга Вилла "Инкогнито" - Том Роббинс

На Стаблфилде был его любимый лиловый шелковый костюм. Он был босиком и с голой грудью, так что тигр предстал во всем великолепии. Во время утреннего туалета, когда Стаблфилд, как всегда, принял ванну и умастил себя маслами, сожительницы вплели ему в бороду свежие цветы (возможно, дикие хризантемы – по сезону). «Девочки его, конечно, почитают, – подумала мадам Пхом, – но все равно относятся как к игрушке». Пытаясь привлечь его внимание, она помахала письмом, но он готовился развить основную тему и прерываться не хотел. – Нам, людям западной цивилизации, необходимо нечто несомненное, объяснимое и абсолютное. Собственно говоря, «Абсолют» – один из эвфемизмов нашего одинокого монобога. И как ни забавно, но это очень подходящее слово. Бог абсолютен. Он – абсолютная тайна, абсолютная двусмысленность, абсолютная неопределенность. Ха-ха-ха.

В нашем мире, созданном Богом (или же Матерью Природой), господствуют случай и новизна, что делает все рассуждения о стабильности абсурдными. Парадоксально, что, когда мы решаем принять в себя неопределенность, когда начинаем ее пестовать и лелеять, только тогда мы ощущаем внутри присутствие Абсолюта. Тот, кто не принимает неопределенности, не принимает Бога.

Разглагольствования Стаблфилда оказывали гипнотическое воздействие, и хотя мадам Пхом мало что понимала, она бы с удовольствием прослушала все до конца. Более того, она бы осталась после лекции на ужин (с кухни уже доносились соблазнительные ароматы). Но, увы, солнце должно было вот-вот зайти, и ей следовало торопиться. Она снова помахала письмом, но Стаблфилд на нее и не взглянул, а, отклонившись от курса, пустился рассуждать о патологически искореженном эго американских патриотов, об их неумении извлекать уроки из истории и принимать неизбежность перемен.

– Эти маниакально самодовольные психи убедили себя, что не было и не будет страны сильнее Соединенных Штатов. Они забыли, что гибли и куда более могущественные империи, что Америка существует всего двести двадцать пять лет, и не хотят ни на секунду допустить, что, возможно, за следующие двести двадцать пять лет она исчезнет. А небоскребы, которые для всех присутствующих являются наглядными символами Америки, ее богатства и силы, могут – по причине природного катаклизма или по воле человека – рухнуть в одночасье. Многие американцы-христиане, противореча сами себе, настаивают на том, что Америка была, есть и будет, и тут же утверждают, что верят в скорый конец света. Таким образом они попадают в ловушку абсурда, но не осознают этого и потому урока извлечь не могут. – Он вздохнул. – Должен признаться, я почти тоскую по их параноидальному бреду. Да-да, почти тоскую. Это отменная трагикомедия. Завораживает как удав кролика.

Этих слов, как и тех, что за ними последовали (уж не готовил ли лектор слушателей к своему неминуемому уходу?), мадам Пхом уже не услышала, поскольку, просунув в конце концов письмо Лизы Ко под дверь кабинета Стаблфилда, тихонько покинула виллу. Перебравшись по канату через ущелье – это должно было уже стать привычным делом, но переход всегда и пугал, и возбуждал, – она отправилась домой, где, утомленная долгой дорогой из Вьентьяна, тут же легла. Когда Марс Стаблфилд и Дики Голдуайр обнаружили и прочитали свои письма, она уже давно спала, и снились ей, как ни странно, птицы и сверкающие волоски.

* * *

Мой драгоценный! Наставник, друг, возлюбленный, мой «отец»! Я уже давно тебе говорила, что'этот день близок, и вот он настал.

Так начиналось письмо Лизы Стаблфилду. Далее речь шла о том, что ключи к ее будущему были спрятаны в прошлом ее матери, бабки и прабабки. Лиза писала:

И вот скоро семейная тайна раскроется, я наконец узнаю, чем я отмечена, почему отличаюсь от остальных женщин. Может, это окажется какая-нибудь мелочь, ерунда, сплошное разочарование. Однако пока ситуация у меня во рту все усложняется, и я трепещу от страха, опасаясь узнать что-то на редкость странное, что невозможно будет ни объяснить, ни вынести. Да, конечно, оно есть оно, и я есть оно, но его «есть» и мое «оно» выходят за пределы понятий «есть» и «оно». Тем не менее одновременно (а я помню, как ты ценишь парадокс) меня переполняет неземная радость!

У меня есть ощущение, предчувствие, что то, что делает меня особенной, вообще-то имеется у всех людей. Но только у женщин нашего рода это проявилось столь удивительным образом. Что я есть? Отголосок прошлого? Живое эхо древних правремен? Или же глашатай (заблаговременное предупреждение) времени, которое еще не настало? Или я и вправду придаю преувеличенное значение физиологической особенности, унаследованной мною от двух или трех поколений глупых, суеверных женщин без роду без племени, подвинутых на дзене? Надеюсь, что когда-нибудь смогу ответить тебе на эти вопросы, мой любимый, хотя в данный момент не верится, что мы когда-нибудь встретимся снова.

Далее Лиза сообщала о своей беременности:

Хочешь верь, хочешь нет, но и об этом я была предупреждена. Я не могу сказать тебе, кто отец. Не то что не хочу – не могу. Я собиралась родить в доме Дики, будучи его женой, а когда настанет пора мне уйти (на встречу с судьбой – ты уж извини за напыщенное выражение), оставить ребенка на попечение Дики, потому что из него наверняка получился бы замечательный отец. Но арест Дерна спутал мне все карты. Теперь Дики, да и тебе тоже, по-видимому, придется бежать, и вас, наверное, будут преследовать. Мне очень не хотелось бы, чтобы моя доченька жила в бегах, чтобы ее прятали в большом городе. Я убеждена, что она должна жить как можно ближе к тому, что осталось от естественного мира. А если Дики поймают и посадят в тюрьму, тогда что?

О беременности и о том, что мне нужно уехать, я написала и Дики. Конечно, для него это будет ударом. Тебе онтак же дорог, как и мне, и ты должен помочь ему – не понять, нет, потому что понять он не сможет, а принять. У Дики есть способность радоваться всем сердцем, и его радость – легкая, не столь сложная, как твоя напористая joie de vivre.[37]Пообещай мне, что ты поможешь ему ее сохранить, не дашь впасть в отчаяние. Такова моя прощальная просьба.

Далее она с нежностью вспоминала о времени, проведенном с ним, и слова так изящно шли одно за другим, словно кто-нибудь из Пхомов вышагивал по канату, отделяющему духовное от эротического. Завершалось письмо так:

Те замечательные вещи, которым ты меня научил (за исключением замечательного сам знаешь чего), кому-то могут показаться отрицающими мудрость, полученную мной от предков, но я благодарна тебе за твои уроки. К незнанию может прийти лишь тот, у кого есть знание. Чем ярче сияет знание, тем покойнее тишина конечного незнания. Так, опрокинутый чан, некогда наполненный до краев, кажется куда более пустым, чем чан, в котором молока никогда и не было. Спасибо, что наполнил мое ведерко.

* * *

Помещение – ни театром, ни клубом его назвать нельзя, уж слишком оно было тесным, – располагалось над баром, вела туда шаткая плохо освещенная лестница. Сам бар был из разряда сомнительных, куда захаживают лишь сутенеры да рикши. В театре же (все-таки назовем его так, ибо там имелся крохотный бамбуковый помост, выполнявший роль сцены) присутствовал налет некоторой изысканности, поскольку все, что только можно, было задрапировано кроваво-красным шелком. В зале стояла дюжина столиков с железными стульями, и это создавало атмосферу (усугубленную отсутствием кондиционеров и вентиляторов) кафе-мороженого на главной улице ада.