Книга Беатриса - Оноре де Бальзак

Не всякий решится взойти на вершину этого Гибралтара в миниатюре, ибо порыв ветра может сбросить смельчака с округлой вершины в море или, что еще опаснее, на скалы. Этот гигантский часовой похож на сторожевую башню старинных замков, откуда можно было издали заметить приближение врага, охватывая взглядом все подступы и дороги; отсюда видны колокольня и скудная зелень Круазика, пески и дюны, которые наступают на возделанные нивы и уже заполонили окрестности Батца. Герандские старожилы уверяют, что в незапамятные времена здесь была крепость. Рыбаки, промышляющие сардину, по-своему окрестили этот утес, но теперь его чисто бретонское название уже забыто, что, впрочем, и не удивительно: его трудно произнести и еще труднее запомнить. Сюда и вел Каллист маркизу, зная, что с вершины открывается великолепное зрелище, да и гранитные берега изрезаны здесь так причудливо, как нигде на всем побережье.

Вряд ли стоит объяснять, почему Фелисите убежала вперед от своих спутников. Она, как раненая львица, искала уединения; она забиралась в гроты, подымалась на скалы, распугивала крабов или, не шевелясь, ничем не выдавая своего присутствия, наблюдала их крабью жизнь. Обычный дамский костюм стеснял ее, поэтому она надела панталоны, вышитые понизу, короткую курточку, касторовую шляпу и вместо палки взяла хлыст, — Фелисите любила щеголять своей силой и ловкостью, а в этом наряде она была во сто раз красивее Беатрисы. На плечи она накинула красную шаль китайского шелка и скрестила по-детски концы на груди. Долго еще Беатриса и Каллист видели Фелисите, — подобно яркому огоньку, она носилась по вершинам, перебиралась через пропасти, как будто искала опасностей, надеясь утишить ими свои душевные муки; она первой взобралась на скалу, поросшую самшитом, и, забившись в расщелину, задумалась. Что оставалось женщине, стоящей на пороге старости и уже испившей от кубка славы? Великие таланты жадно осушают его одним глотком, не замечая даже, как много мути — самолюбия, глупости, тщеславия — оскверняет этот пьянящий напиток. Впоследствии она признавалась, что именно здесь в ней возникла та странная мысль, которая привела в конце концов к тому, что знаменитая писательница Камилл Мопен умерла для общества. Дело началось с пустяка, многие не придали бы ему никакого значения, но душу Фелисите он поверг в бездну. Фелисите вытащила из кармана коробочку с клубничными леденцами для утоления жажды; и, лакомясь сластями, она невольно подумала, что клубника, пошедшая на изготовление леденцов, уже не существует более, однако она возродилась в свойствах конфет. Отсюда Фелисите заключила, что то же самое может происходить и с людьми. И море к тому же являло ей образ бесконечности. Великий ум, если только он верит в бессмертие души, при виде бесконечности невольно связывает ее с образом будущего и с религией. Эта мысль мелькнула в уме Фелисите и тогда, когда она открыла флакончик с духами. Все уловки, с помощью которых она старалась сделать Беатрису добычей Каллиста, показались ей сейчас смешными и мелкими: она почувствовала, что женщина умерла в ней, что она совлекла с себя все плотское и освободила то, что было в ней благородного и безгрешного. Опыт, знание, неудавшаяся любовь поставили ее лицом к лицу — и с кем же? Кто бы мог подумать? С щедрой матерью, утешительницей всех скорбящих, с римской церковью, которая к раскаивающимся — снисходительна, с поэтами — поэтична, с детьми — наивна, а того, кто дик и беспокоен душой, она завлекает своими тайнами, будя в нем неутолимое любопытство. Фелисите вспомнила те извилистые пути, куда невольно увлек ее Каллист, и сравнила их с крутыми тропками, вьющимися между скал. Каллист в ее глазах был по-прежнему посланцем небес, вестником благости, и она подавила свою земную любовь ради любви небесной.

Каллист и Беатриса некоторое время шли в молчании, однако, когда маркиза бросила несколько слов насчет красоты океана, столь отличной от красот Средиземного моря, юноша не удержался и сравнил чистоту океана, его бесконечную ширь, его вздымающиеся волны, его глубины — со своей любовью.

— Но океан окружен скалами, — смеясь, возразила Беатриса.

— Когда вы так ласково говорите со мной, — ответил дю Геник, бросая на Беатрису восторженный взгляд, — когда я вижу вас, слышу вас, я терпелив, как ангел; но когда я один... О, если бы вы знали, в какое я впадаю отчаяние, вы сжалились бы надо мной! Моя матушка в такие минуты оплакивает меня.

— Послушайте, Каллист, нам пора покончить со всем этим, — промолвила маркиза, когда они вышли на песчаную дорожку. — Быть может, нигде не найдем мы более подходящего места, чтобы поговорить по душам; признаюсь, впервые природа столь полно гармонирует с моими мыслями. Я видела Италию, где все говорит о любви; видела Швейцарию, где все так ярко и все дышит истинным счастьем, счастьем трудолюбия, где зелень, спокойные воды, смеющаяся природа стеснены снежными Альпами; но ничто так удивительно не походит на опаленную пустыню моей жизни, как вот эта тесная долина, иссушенная морскими ветрами, разъеденная солеными испарениями, бесплодная долина, где скудные нивы борются с океаном, а рядом над перелесками Бретани подымаются башни вашей Геранды. Так знайте же — такова ваша Беатриса. И не стремитесь к ней. Я люблю вас, но я никогда не буду вашей, ибо чувство разочарования переполняет меня. О, если бы вы знали, как мне трудно выговорить эти жестокие слова. Нет, ежели я действительно ваш кумир, вы никогда не увидите кумира во прахе. Я страшусь ныне страсти, которую осуждает и свет и религия, и не желаю более быть униженной, не хочу украдкой наслаждаться счастьем; пусть я прикована цепями, жизнь моя останется песчаной, мертвой пустыней, без цветов, без зелени, как вот эта равнина.

— А если вы будете покинуты? — спросил Каллист.

— Что ж, я вымолю прощение, я буду унижаться перед человеком, которого я оскорбила, но никогда более я не позволю себе опасного увлечения, никогда не побегу за счастьем, в которое не верю.

— Не верите! — воскликнул Каллист.

Маркиза прервала дифирамб, готовый слететь с уст ее поклонника, повторив: «Не верю!» — таким тоном, что ему пришлось замолчать.

Это противодействие пробудило в юноше приступ немой, внутренней ярости, которая хорошо известна тому, кто любил безнадежно. Шагов триста они с Беатрисой прошли в полном молчании, не замечая ни моря, ни скал, ни полей Круазика.

— Я сделаю вас счастливой! — сказал наконец Каллист.

— Все мужчины начинают с таких слов, — они обещают нам счастье, а оставляют нам бесчестье, одиночество, отвращение. Я ни в чем не могу упрекнуть того, кому я должна быть верна; он ничего мне не обещал, я сама пришла к нему; но существует единственное средство смягчить мою вину — это вечно остаться виноватой.

— Скажите прямо, сударыня, что вы совсем не любите меня! Вот я люблю вас и по себе знаю, что любовь не вступает в споры, она видит только самое себя, и нет такой жертвы, которую я бы вам не принес. Прикажите — и я сделаю невозможное. Тот, кто некогда стал презирать свою возлюбленную за то, что она велела ему достать перчатку, брошенную ко львам, тот не любил. Он отрицал за вами, женщинами, право испытывать силу нашей любви, с тем чтобы вознаградить истинно доблестные души. А я всем пожертвую ради вас — семьей, именем, будущим.