Книга Село Степанчиково и его обитатели - Федор Достоевский

– Ах, какой срам-с! – пропищала девица Перепелицына.

– Фома! не губи себя! – кричал дядя, сжимая кулаки и сверкаяглазами.

– …А он, – визжал Фома, – он, испугавшись, что я его увидел,осмелился завлекать меня лживым письмом, меня, честного и прямодушного, впотворство своему преступлению – да, преступлению!.. ибо из наиневиннейшейдоселе девицы вы сделали…

– Еще одно оскорбительное для нее слово, и – я убью тебя,Фома, клянусь тебе в этом!..

– Я говорю это слово, ибо из наиневиннейшей доселе девицы выуспели сделать развратнейшую из девиц!

Едва только произнес Фома последнее слово, как дядя схватилего за плечи, повернул, как соломинку, и с силою бросил его на стекляннуюдверь, ведшую из кабинета во двор дома. Удар был так силен, что притворенныедвери растворились настежь, и Фома, слетев кубарем по семи каменным ступенькам,растянулся на дворе. Разбитые стекла с дребезгом разлетелись по ступенямкрыльца.

– Гаврила, подбери его! – вскричал дядя, бледный какмертвец, – посади его на телегу, и чтоб через две минуты духу его не было вСтепанчикове!

Что бы не замышлял Фома Фомич, но уж, верно, не ожидалподобной развязки.

Не берусь описывать то, что было в первые минуты послетакого пассажа. Раздирающий душу вопль генеральши, покатившейся в кресле;столбняк девицы Перепелицыной перед неожиданным поступком до сих пор всегдапокорного дяди; ахи и охи приживалок; испуганная до обморока Настенька, околокоторой увивался отец; обезумевшая от страха Сашенька; дядя, в невыразимомволнении шагавший по комнате и дожидавшийся, когда очнется мать; наконец,громкий плач Фалалея, оплакивавшего господ своих, – все это составляло картинунеизобразимую. Прибавлю еще, что в эту минуту разразилась сильная гроза; ударыгрома слышались чаще и чаще, и крупный дождь застучал в окна.

– Вот-те и праздничек! – пробормотал господин Бахчеев,нагнув голову и растопырив руки.

– Дело худо! – шепнул я ему, тоже вне себя от волнения, –но, по крайней мере, прогнали Фомича и уж не воротят.

– Маменька! опомнились ли вы? легче ли вам? можете ли вынаконец меня выслушать? – спросил дядя, остановясь перед креслом старухи.

Та подняла голову, сложила руки и с умоляющим видом смотрелана сына, которого еще никогда в жизни не видала в таком гневе.

– Маменька! – продолжал он, – чаша переполнена, вы самивидели. Не так хотел я изложить это дело, но час пробил, и откладывать нечего!Вы слышали клевету, выслушайте же и оправдание. Маменька, я люблю этублагороднейшую и возвышеннейшую девицу, люблю давно и не разлюблю никогда. Онаосчастливит детей моих и будет для вас самой почтительной дочерью, и потомутеперь, при вас, в присутствии родных и друзей моих, я торжественно повергаюмою просьбу к стопам ее и умоляю ее сделать мне бесконечную честь, согласившисьбыть моею женою!

Настенька вздрогнула, потом вся вспыхнула и вскочила скресла. Генеральша некоторое время смотрела на сына, как будто не понимая, чтотакое он ей говорит, и вдруг с пронзительным воплем бросилась перед ним наколени.

– Егорушка, голубчик ты мой, вороти Фому Фомича! – закричалаона, – сейчас вороти! не то я к вечеру же помру без него!

Дядя остолбенел, видя старуху мать, своевольную и капризную,перед собой на коленях. Болезненное ощущение отразилось в лице его; наконецопомнившись, бросился он подымать ее и усаживать опять в кресло.

– Вороти Фому Фомича, Егорушка! – продолжала вопить старуха,– вороти его, голубчика! Жить без него не могу!

– Маменька! – горестно вскричал дядя, – или вы ничего неслышали из того, что я вам сейчас говорил? Я не могу воротить Фому – поймитеэто! не могу и не вправе, после его низкой и подлейшей клеветы на этого ангелачести и добродетели. Понимаете ли вы, маменька, что я обязан, что честь мояповелевает мне теперь восстановить добродетель! Вы слышали: я ищу руки этойдевицы и умоляю вас, чтоб вы благословили союз наш.

Генеральша опять сорвалась с своего места и бросилась наколени перед Настенькой.

– Матушка моя! родная ты моя! – завизжала она, – не выходиза него замуж! не выходи за него, а упроси его, матушка, чтоб воротил ФомуФомича! Голубушка ты моя, Настасья Евграфовна! все тебе отдам, всем тебе пожертвую,коли за него не выйдешь. Я еще не все, старуха, прожила, у меня еще осталиськрохи после моего покойничка. Все твое, матушка, всем тебя одарю, да и Егорушкатебя одарит, только не клади меня живую во гроб, упроси Фому Фомича воротить!..

И долго бы еще выла и завиралась старуха, если бПерепелицына и все приживалки с визгами и стенаниями не бросились ее подымать,негодуя, что она на коленях перед нанятой гувернанткой. Настенька едва устоялана месте от испуга, а Перепелицына даже заплакала от злости.

– Смертью уморите вы маменьку-с, – кричала она дяде, –смертью уморят-с! А вам, Настасья Евграфовна, не следовало бы ссоритьмаменьку-с с ихним сыном-с; это и господь бог запрещает-с…

– Анна Ниловна, удержите язык! – вскричал дядя. – Я довольнотерпел!..

– Да и я довольно от вас натерпелась-с. Что вы сиротствоммоим меня попрекаете-с? Долго ли обидеть сироту? Я еще не ваша раба-с! Я самаподполковничья дочь-с! Ноги моей не будет-с в вашем доме, не будет-с… сегодняже-с!..

Но дядя не слушал: он подошел к Настеньке и с благоговениемвзял ее за руку.

– Настасья Евграфовна! вы слышали мое предложение? –проговорил он, смотря на нее с тоскою, почти с отчаянием.

– Нет, Егор Ильич, нет! уж оставим лучше, – отвечалаНастенька, в свою очередь совершенно упав духом. – Это все пустое, – продолжалаона, сжимая его руки и заливаясь слезами. – Это вы после вчерашнего так… но неможет этого быть, вы сами видите. Мы ошиблись, Егор Ильич… А я о вас всегдабуду помнить, как о моем благодетеле и… и вечно, вечно буду молиться за вас!

Тут слезы прервали ее голос. Бедный дядя, очевидно,предчувствовал этот ответ; он даже и не думал возражать, настаивать… Он слушал,наклонясь к ней, все еще держа ее за руку, безмолвный и убитый. Слезыпоказались в глазах его.

– Я еще вчера сказала вам, – продолжала Настя, – что не могубыть вашей женою. Вы видите: меня не хотят у вас… а я все это давно, уж заранеепредчувствовала; маменька ваша не даст нам благословения… другие тоже. Вы сами,хоть и не раскаетесь потом, потому что вы великодушнейший человек, но все-такибудете несчастны из-за меня… с вашим добрым характером…

– Именно с добрым характером-с! именно добренькие-с! так,Настенька, так! – поддакнул старик отец, стоявший по другую сторону кресла, –именно, вот это-то вот словечко и надо было упомянуть-с.

– Я не хочу через себя раздор поселять в вашем доме, –продолжала Настенька. – А обо мне не беспокойтесь, Егор Ильич: меня никто нетронет, никто не обидит… я пойду к папеньке… сегодня же… Лучше уж простимся,Егор Ильич…