Книга Магия книги - Герман Гессе

Впрочем, я уклонился от темы. Я хочу сказать: быть может, чем меньше черт художественного произведения в подобной книге о мире, тем более истинны ее пророчества.

И все равно, даже «романное», даже фабула, «вымысел» «Карамазовых» говорят столь много, сообщают о столь важном, что мне кажется — это не что-то намеренное, не вымысел ка-кого-то человека, не произведение писателя. Один пример — но им все сказано: главное в романе то, что Карамазовы невиновны!

Карамазовы, все четверо, отец и сыновья, — подозрительные, опасные, ненадежные люди, у них странные порывы, странная совесть и странная бессовестность, один — пьяница, другой — развратник, третий — фантазер, чуждый мирской суеты, наконец, четвертый — потаенный сочинитель богохульных писаний. Большая опасность таится в них, в этих странных братьях, они таскают за бороду случайных встречных, бросают на ветер чужие деньги, кому-то угрожают убийством — и все же они невиновны, и все же они, все четверо, не совершили ничего действительно криминального. Убийцы во всей этой большой книге, где речь идет почти сплошь об убийствах, воровстве и виновности, убийцы и виновные в убийстве — только прокурор и присяжные, только эти представители старого, доброго, проверенного временем порядка, безупречные граждане и люди. Они выносят приговор невиновному Дмитрию, они издеваются над его уверениями в невиновности, они — судьи, они по своему закону судят Божий мир. Они — те, кто пребывает в заблуждении и совершает страшную несправедливость, они-то и становятся убийцами — из душевной черствости, трусости, тупой ограниченности.

Это не вымысел, и уж точно не литература. Тут нет бьющей на эффект изобретательности, как в детективных романах (а книги Достоевского являются и таковыми), нет и сатирической остроты благоразумного автора, который, засев в укрытии, разыгрывает из себя критика общественных порядков. Все это мы слыхали, нам этот тон знаком, и он давно не внушает нам доверия! Здесь — другое: у Достоевского невиновность преступников и вина судей не служит неким хитроумным сюжетным построением, а является ужасным фактом, он возникает в тайных глубинах, зреет исподволь и почти внезапно, чуть ли не в последней книге романа вырастает перед нами, словно каменная стена, словно вся боль и вся бессмыслица мира, все страдание и безрассудство человечества!

Я сказал, что Достоевский, собственно говоря, не писатель, или, что не это в нем главное. Я назвал его пророком. Трудно объяснить, что это, собственно, значит — пророк! Мне кажется, вот что: пророк — это больной человек, и Достоевскому действительно была свойственна истероидность, доходившая почти до эпилепсии. Пророк — особого рода больной, утративший здоровое, позитивное, благодетельное чувство самосохранения — сущность всех буржуазных добродетелей. Таких людей не должно быть много — не то наш мир разнесет в щепки. Больной такого рода, как бы его ни звали — Достоевский, Карамазов, либо еще как-то, — наделен странным, тайным, болезненным, божественным даром, за что в Азии безумцев глубоко почитают. Он предсказатель будущего, ведающий. Народ, эпоха, страна, часть света сформировали пророка как свой особый орган чувств, вроде щупальца, странный, немыслимо нежный, немыслимо благородный, немыслимо уязвимый, страдающий орган, какого у других людей нет, вернее, у других людей, на их счастье, он остался недоразвитым. Это мантическое осязание не следует понимать примитивно, считая глупостью вроде телепатии или трюком, хотя этот дар, конечно, может проявляться и в подобных диковинных формах. Вернее будет сказать, что подобный «больной» истолковывает движения своей души в обобщенном и общечеловеческом смысле. У всех людей бывают видения, у всех людей есть фантазия, все люди видят сны. И любое видение, любой сон, любая фантазия и мысль на своем пути из нашего бессознательного в наше сознание может претерпеть тысячи различных толкований, и каждое из них может быть верным. Провидец и пророк не истолковывает свои видения в перспективе своей личной судьбы, и свой страшный сон он понимает не как предостережение о личной болезни, личной смерти, а как весть о грядущей гибели всего целого, чьим органом, щупальцем, он является. Этим целым могут быть семья, партия, народ, а может быть все человечество.

Свойство, которое мы обычно называем истеричностью, то есть определенная болезнь и вызванная ею повышенная способность к страданию, у Достоевского обрело орган и голос, стало стрелкой барометра всего человечества. И скоро оно это заметит. Уже половина Европы, по меньшей мере, половина восточной Европы, скатывается в хаос, в священном безумии мчится по самому краю бездны, да еще поет — пьяно распевает гимны, как пел Дмитрий Карамазов. Обыватель при звуке этих песен смеется, кривясь от негодования, святой и провидец слушает их со слезами.

1919