Книга Под фригийской звездой - Игорь Неверли

Да мать уговаривала, он, мол, старик, богатый, все мне достанется. А он еще меня переживет! До ста лет скрипеть будет, скупердяй, и ворчать, и следить, как бы я его не обокрала. И еще с ласками лезет — тебе этого не понять. Вам, как петухам, все равно — мила не мила, лишь бы баба… А я… Ты себе представить не можешь, что я чувствую, когда этот слизняк залезает ко мне под одеяло! Дрожит весь, лапищи холодные, дитятку изображает: «Согрей меня, мамуля, поласкай немножко…» Я его в такие минуты задушить готова! Уж лучше б он меня бил. А утром… Знаешь, во сне у него нижняя губа обвисает — наступить можно…

Зося всплакнула, вспомнив свое унижение.

— У меня только и радости что встречи с тобой… А ты говоришь: муж!

Щенсный прижал ее к себе, измученную, проданную богатому мужу. Хотя, в сущности, она сама продалась добровольно… Он ласкал ее, шептал нежные слова, ведь она была бы совсем неплохая, если бы не ее жадность к деньгам… Подумать только, что деньги делают с человеком!

Под утро они уснули так крепко, что проснулись только от громкого стука в окно. Яворницкий пришел на работу. Зося мигом выскочила за дверь, но приплюснутое лицо Явроницкого не отрывалось от стекла. Видел он или не видел?

Отперев мастерскую, Щенсный по сальной усмешке Яворницкого понял: они у него в руках!

Наступили дни мучительного ожидания: кому Яворницкий расскажет — хозяину или Бабуре? Он знаком с Бабурой, значит, скорее ему, потому что от Червячека, пока он болен, не отходит Зося.

Через несколько дней, не дожидаясь воскресенья, Щенсный пошел к Бабуре, и тот с места в карьер накинулся на него. В сердцах попрекнул его всем: что любил его почти как родного сына, и устроил к Червячеку, и поручился за него, а Щенсный за все это заплатил подлостью.

Он не давал Щенсному слова сказать. Кричал, что знать его не желает, пусть убирается отсюда и пусть немедленно уходит от Червячека.

Щенсный все стерпел. Он сознавал свою вину и любил Бабуру.

— Завтра я уволюсь из мастерской. Простите, что так получилось… Могу ли я прийти к вам потом, когда устроюсь в другом месте?

Бабура ничего не ответил. Повернулся к нему спиной — его белая голова дрожала. Видно, нелегко ему давался разрыв со Щенсным.

Назавтра Щенсный собрал сундучок — не тот, из отходов от гроба Циховича, а новый, сделанный у Червячека, из липовых досок. Он уложил туда две сорочки, галстук, полотенце, мыльницу, синий костюм, в котором он приехал в Варшаву и который ему Зося спасла: велела перелицевать потрепанные уже в мастерской брюки и беречь этот костюм из дорогого сукна как выходной, а для работы купила ему на Керцеляке простую робу за двадцать злотых и кожаные тапки.

Червячеку Щенсный сказал, что отец тяжело заболел и ему нужно срочно вернуться во Влоцлавек. Хозяин выразил ему свое сочувствие, продиктовал Зосе отличный трудовой аттестат, и они мирно простились.

С Зосей Щенсный договорился встретиться через две недели в кондитерской на Муранове и переехал в ночлежный дом ордена альбертинов на Праге.

Мастерская пана Вежбицкого, куда Щенсный устроился через месяц после ухода от Червячека, находилась на улице Подвале.

Вежбицкий главным образом реставрировал и подделывал старинную мебель. Он прекрасно разбирался во всяких «филиппах» и «людовиках», умел отлично ремонтировать пузатые барокко и строгие ампиры, умел также новую вещь украсить старыми пятнами и червоточиной, и знатоки высоко ценили искусство пана Зенона.

«Зенон Вежбицкий — старинная и современная мебель» — это была фирма серьезная, солидная, умеющая хранить тайны, с ней всегда могли найти общий язык государственные чиновники, и поэтому здесь никогда не было недостатка в казенных заказах.

Хозяин был похож на дипломата из фильма «Двойная игра». Высокий, сухопарый, с непроницаемым лицом, он умел держаться и говорил негромко, веско. Любил красивую работу и требовал от мастера, чтобы учеников действительно учили. Мастер был один, учеников — десять, восемь столяров и четверо при машинах.

Щенсного приняли с испытательным сроком и положили ему по три злотых в день. Два месяца спустя он стал получать в день четыре злотых и нанял себе репетитора. Комната с пансионом обходилась ему в шестьдесят злотых, уроки три раза в неделю по полтора злотых — двадцать злотых в месяц, столько же оставалось на походы с Зосей в кондитерскую или в кино, на одежду и обувь.

Пошли дни до ужаса серые и однообразные: работа — чтобы жить, учеба — чтобы выйти в люди. Дни, похожие друг на друга, как песчинки, жизнь, как в пустыне, отрезанная от всего мира.

Ученики звали его с собой в городской клуб ремесленной молодежи. Щенсный отказывался — это оторвало бы его от учебы. Кое-кто из столяров интересовался, почему он не вступает в профсоюз — в случае чего будет защита. Но Щенсный не верил в защиту со стороны эндецких или хадецких профсоюзов. «По-настоящему борются, — рассуждал он, — только «красные», но у них надо стать профессионалом, надо от всего отказаться. А правы ли они на сто процентов — это еще бабка надвое сказала». В минуты усталости и сомнений он вспоминал человека без рук, который никому не делал зла и один, без чьей-либо помощи, счастливо устроил свою жизнь.

По понедельникам, средам и пятницам Щенсный прямо с работы шел на уроки в Славянскую гостиницу. Это было по пути, тоже на Подвале. В этой старой, скромной гостинице жили эмигранты из России и иногородние студенты. Комнату номер семнадцать занимала «скорая помощь» — четыре специалиста-репетитора по всем школьным дисциплинам. Они заканчивали юридический факультет и зарабатывали на жизнь уроками. Один из них, Бернацкий, преподавал Щенсному математику и польский язык.

В дни, свободные от уроков, Щенсный садился за учебники пораньше. Пообедав на кухне у Шамотульской, он возвращался в свою каморку, занимался и читал до полуночи, разве что приходила Зося, или Комиссар, или китайцы приглашали на «таракана».

Он жил в Старом Городе, в маленьком, покрытом плесенью каменном доме, прозванном «Пекин», в конце узкой улочки с видом на Рыбаки и Вислу. Дом был слепой, без электричества, с неубиравшейся помойкой у ворот и общей для всех уборной. На первом этаже пан Собаньский собирал и полоскал бутылки, на втором — старый чиновник казначейства воевал с детьми двух семейств трамвайщиков, а полуподвал, построенный при короле Августе под пекарню, занимала торговка овощами Шамотульская, вдова рулевого «Вистулы», энергичная, молчаливая женщина, крепкая, как тугой кочан капусты.

Щенсный снимал у нее комнатенку: четыре шага на три. Большой зал, где когда-то стояли хлебные печи, издавна